В наш рациональный век - Ирвин Шоу

— По-моему, ответ.

— И по-моему, тоже. До свиданья, дорогой. До скорой встречи.

— Поцелуй от меня Салли, — сказал Рой.

— Хорошо, поцелую. Будь здоров.

Рой повесил трубку и устало покачал головой, вспоминая едва не разгоревшуюся ссору, потом вспомнил конец разговора и улыбнулся. Оп встал с кресла и пошел к столу посмотреть на календарь — когда же могут прилететь жена с дочкой.

Три дня спустя он получил телеграмму: «БИЛЕТЫ ЗАКАЗАНЫ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ МАЯ ДВА УТРА зпт БУДЕМ БУРБАНКЕ ДЕСЯТЬ ВАШЕМУ ВРЕМЕНИ ПОЖАЛУЙСТА ПОБРЕЙСЯ ЛЮБЛЮ АЛИСА».

Усмехнувшись, Рой перечитал телеграмму и вдруг уловил в себе какое-то смутное беспокойство. Он попробовал вытащить его на поверхность, но оно не давалось. Целый день пробродил он по городу с этим невнятным чувством беды, и только ночью, когда он прикрыл глаза и уже почти забылся сном, сознание внезапно прояснилось. Он мгновенно стряхнул с себя сопливость, встал и снова перечитал телеграмму. «Четырнадцатое мая». Не гася свет, он присел на узкую кровать своего безликого гостиничного номера, закурил сигарету и попытался не спеша разобраться в своих мыслях.

Он никогда не был суеверен, больше того, он никогда не был религиозен и вечно посмеивался над своей матерью, у которой всегда имелся под рукой целый набор снов, предзнаменований, хороших и дурных примет. У Алисы — у той были свои суеверные привычки, например, если она очень хотела, чтобы что-нибудь случилось, она никогда не говорила об этом вслух, потому что, если об этом упомянуть или просто слишком много об этом думать, — ни за что не сбудется. Но и над этим Рой не упускал случая подтрунить. Во время войны, когда любой журналист готов был поклясться, что пи в одном окопе не сыщешь атеиста, он ни разу не молился, даже в самые тяжелые и опасные минуты. За всю свою сознательную жизнь он ни разу не изменил своих намерений из-за предчувствия или но суеверию. Он окинул взглядом свою удобно обставленную, светлую комнату, нормальную комнату двадцатого века, и ему стало стыдно, что он, вместо того чтобы спать, гоняется среди ночи за призраками и морочит свою инженерную голову, копаясь в обрывках старых снов и нелепых знамений.

Ведь он же совершенно ясно помнит этот сон. Четырнадцатого мая должна была умереть его сестра. Но сны нельзя понимать буквально, а Элизабет так похожа на Алису, они вечно вместе и так дружат… Он ведь достаточно смыслит в снах, чтобы понять, что в этом странном призрачном мире легко могут перепутаться жена и сестра, сестра и жена. И надо же — из всех трехсот шестидесяти пяти дней в году его жена и ребенок выбрали именно четырнадцатое мая — лететь за три тысячи миль, через весь континент, из Нью-Йорка в Калифорнию.

Он просидел полночи, но так ни до чего и не додумался, потом погасил свет и постарался уснуть. Он лежал, уставившись в темный потолок, слушая, как за окном проносятся, шурша шинами, случайные автомобили, спеша домой из этой изнурительной ночи. «Для человека, который не верит в судьбу, — подумал он, — который осознает мир в естественной связи причин и следствий, который знает, что ничего неизбежного нет, и то, что должно произойти завтра или через секунду, не только не предопределено, а, наоборот, тысячу раз проблематично, который понимает, что предсказать человеку заранее где и когда он умрет — никто но может, а книга судеб — то просто пустая болтовня; для кого самая мысль о том, что человечество может получать какие-то там указания или предостережения свыше — абсурдна, для такого человека проводить ночь, как он — это по меньшей мере смешно и бессмысленно». Он, который всю жизнь спокойно проходил под приставными лестницами и с легким сердцем бил зеркала, которому ни разу в жизни не ворожили по руке и не гадали на картах, он ведет себя просто по-идиотски, но спать он все равно не может.

Утром он позвонил в Нью-Йорк.

— Алиса, я хочу, чтобы ты поехала поездом.

— Что случилось? — спросила она.

— Я боюсь самолета, — он услышал, как она недоверчиво засмеялась. — Я боюсь самолета, — повторил он упрямо.

— Ну что ты говоришь глупости, — сказала опа. — На этой линии до сих пор не было ни одной аварии, неужели ты думаешь, что они начнут непременно с меня?

— Мало ли что…

— И потом я вовсе не хочу, чтобы Салли три дня веселилась у меня в купе. Мне после этого за целое лето не прийти в себя.

— Я тебя прошу, — сказал Рои.

— И потом — на поезд билеты надо заказывать за несколько недель, а квартиру я уже сдала и вещи тоже. Что с тобой, что на тебя нашло? — голос у нее был усталый и подозрительный.

— Ничего, — сказал Рои, — просто я почему-то волнуюсь. как ты долетишь.

— Боже мой! — сказала Алиса. — Ты сам налетал двести тысяч миль на всех этих супермодернах…

— Поэтому я и волнуюсь.

— Ты, по-моему, пьян!

— Алиса, миленькая, — вздохнул Рой, — здесь сейчас восемь часов утра.

— Да, но ты как-то странно разговариваешь.

— Я всю ночь не спал. Я очень беспокоюсь.

— Ну так перестань беспокоиться. Четырнадцатого я уже буду с тобой. У тебя все в порядке? Ты хорошо себя чувствуешь?

— Да.

— Какой-то очень странный звонок…

— Что ж, извини…

Они обменялись еще несколькими пустыми и холодными фразами, и Рой повесил трубку. Он так ничего и не добился и готов был смириться с поражением.

Но через два дня он позвонил снова и начал все сначала:

— Только не задавай вопросов, — начал он. — Сделай так, как я тебя прошу. Я все тебе объясню, когда мы встретимся. Ты хочешь лететь самолетом? Лети на здоровье, но только не четырнадцатого. Лети пятнадцатого, шестнадцатого, хоть семнадцатого, в любой другой день. Только не четырнадцатого.

— Рой, — сказала Алиса, — я ужасно беспокоюсь. Что такое на тебя нашло? Я советовалась с Элизабет, она говорит, что это совершенно на тебя не похоже.

— Как она там?

— Она хорошо. Опа говорит, чтобы я не обращала внимания на твои фокусы и летела, как собиралась.

— Скажи ей, чтобы она, черт ее побери, не совала нос не в свое дело. — Голос у Роя был хриплый и нервный: он много работал и плохо спал по ночам.

Алиса рассердилась.

— Мне кажется, я начинаю понимать, что происходит, — сказала она холодно. — Моника говорит, что четырнадцатого у Кондонов большой прием, ты уже, наверное, договорился с кем-нибудь туда пойти, и жена для тебя будет только помехой.

— Господи боже мой, да прекрати ты это наконец! — заорал Рой.

— Не зря же я живу с тобой семь лет, я тебя немножко знаю, я все-таки не слепая.

— Вылетай сегодня, — кричал Рой в трубку, — вылетай завтра! Вылетай тринадцатого! Только не четырнадцатого!

— Ты прекрасно знаешь, что если я откажусь от заказанных билетов, мне не вылететь раньше июня. Если ты вообще больше не хочешь меня видеть — ты так и скажи. И не надо всей этой болтовни.

— Алиса, милая, — взмолился Рой, — клянусь тебе, я очень хочу тебя видеть.

— Тогда перестань говорить глупости и сейчас же объясни мне, в чем дело.

— Алиса, дело видишь ли… — пускай потом он будет чувствовать себя идиотом — наплевать, он скажет ей все, но что-то щелкнуло, и в трубке послышалось бормотание трехтысячемильной тишины. Когда через десять минут ему снова дали Нью-Йорк, собственная решимость показалась ему смехотворной: его столько лет считали разумным, надежным и вдруг обнаруживается, что на самом деле он — нервнобольной, страдающий размягчением мозга; безответственный дурак, на которого пи в чем нельзя положиться, — что там жена — он сам потеряет к себе всякое уважение.

Когда телефонистка соединила его наконец с Алисой, он сказал:

— Могу добавить только одно: я тебя очень люблю, очень, и если с тобой что-нибудь случится, я не знаю, как я буду жить дальше.

Он услышал, как на том конце провода она заплакала. «Нам надо скорее быть вместе, — сказала она. — Рой, милый, я тебя очень прошу, не звони мне больше. Ты так странно себя ведешь, что когда я кладу трубку, мне начинают лезть в голову ужасные мысли. Ведь когда я приеду, все будет в порядке — правда?»

— Все будет прекрасно, дорогая.

— И ты больше никуда и никогда без меня не поедешь? Никогда?

— Никогда.

Он мог сейчас с закрытыми глазами увидеть, как опа, поджав под себя ноги, словно маленькая девочка, сидит у телефона в их спальне, в их чудном, тихом доме, держит обеими руками трубку, а прелестное, умное ее лицо озабоченно и печально. Что тут еще скажешь?!

— Спокойной ночи, и будь осторожна.

Оп повесил трубку и дико уставился на глухую противоположную стену, зная, что и этой ночью ему будет не до сна.

Четырнадцатого с утра на город опустился туман. Рой поглядел на него горящими от бессонницы глазами и вышел на улицу; в голове было легко и пусто, он медленно шел по тихим серым улицам, где только полицейские машины да тележки молочников пробивались сквозь мучнистую мякоть рассвета.