Стальной лев революции. Восток - Иван Евграшин

Горшкову и его бойцам не повезло. Они, как последние прибывшие, стояли у самой двери. Сквозь щели сквозило, и хотя дышали свежим воздухом, мерзли сильно. Топали ногами, менялись местами, пытаясь спрятаться от ветра и снега, залетающего сквозь щели.

Заснуть Андрей не мог. Командир то присаживался на корточки, то вставал, как и остальные узники. От сиденья на полу сразу начинало стыть все тело. Кругом слышались обрывки разговоров. Народ старался перекричать грохот движущегося поезда, тем более что изношенный и щелястый арестантский вагон шумел и гремел много больше других. На одном из подъемов, когда поезд ощутимо сбавил ход и лязг поутих, Горшков услышал разговор стоящих рядом матросов.

— Похоже, отгуляли мы, братишки, — негромко и очень спокойно говорил один из них, видимо, старший по возрасту. — Хорошо погуляли. Всего попробовали — и вина господского, и баб ихних. Амба нам пришла.

— Побьют? — спросил кто-то.

— Наверняка.

— А везут чего?

— А хрен их, крыс сухопутных, знает? Господа, театру любят. Может, и нас для какого представления приберегли?

— Да, уж, — вдохнул еще один и закашлялся тем глубинным кашлем, услышав который думаешь, что сейчас человек выплюнет из себя легкие. Его постучали по спине. Успокоился, харкнул под ноги:

— Точно поубивают нас, братишки. Обозлились господа, как черти морские. Якорь им всем в гузно, мать их за ногу, в перехлест, да об бронепалубу. Стреляли мы их, а надо было под корень изводить. Всех до единого.

— Чего уж теперя-то делать? — всхлипнул совсем молодой голос.

— Плюнуть им в харю, а потом помереть. Боле ничего.

— Можешь еще жопу господским бабам напоследок показать али еще чего, — встрял кто-то.

Кругом загоготали, но смех быстро смолк.

— Можа, пожалеють? — В молодом голосе слышалась надежда.

— Господь Бог тебя пожалеет, а могет быть, и черт самый главный, — бас этого матроса был похож на пароходный гудок.

— Этот пожалеет. Отправит уголек в топки подкидывать до Божьего Суда, — отмахнулся другой.

— Уголек подбрасывать — это ничего. Работенка для матросни привычная.

Вот за такими разговорами и короталась ночь, сквозь которую шел эшелон. Обреченным на смерть всегда есть что вспомнить и о чем поговорить в последнюю ночь жизни.

Несмотря на балагурство матросов и их показную браваду, никто особо не сомневался, что жить людям, тесно прижимавшимся друг к другу, осталось недолго. Андрей и сам это чувствовал. Он думал о том, как прожил свою жизнь. Вспоминал родных и мирное время, потом мысли его перекинулись уже на Великую войну. Потом Революция и Гражданская.

В последнее время он очень много думал о происходящем вокруг. Особенно много мыслей появилось после того, как они похоронили вместе с колчаковцами жителей в той страшной деревне. Практически каждую ночь ему снились мертвые дети и сожженные избы. Иногда во сне с ним разговаривал дед из Малой Бартымки. Он говорил всегда непонятно, Андрей никогда не слышал его слов, сколько ни пытался разобрать. Горшков обычно вскидывался в холодном поту, после того как дед в его сне обреченно махал рукой и совершенно четко произносил: «Не слышишь ты меня, Андрюша (Взмах руки). Порядку у вас нет, а должон быть! Бьете друг друга без жалости. Зачем бьете? Вторую Смуту устроили. Сеять и детей ростить когда будете?»

Размышляя о словах повесившегося старика, Андрей припомнил, как их полк отвели на переформирование в Кунгур. Его как раз назначили командиром батальона. Предыдущего убили. Полк пополнили, выдали зимнее обмундирование, солдаты поели вдосталь, сходили в баню. Перед тем как их опять отправили на фронт, был митинг. Выступали многие и говорили тоже о многом. Больше всего Горшкову запомнилось выступление товарища Троцкого, который как раз в это время прибыл с инспекцией в Кунгур. Троцкий говорил недолго, но некоторые его слова запомнились многим. Он показал в сторону Екатеринбурга рукой и сказал: «Там те, кто морил голодом вас и ваших детей. Чем быстрее мы их разобьем, тем скорее дети перестанут пухнуть по весне от голода и умирать от недоедания. Пора сеять хлеб и строить будущее. Уничтожим тех, кто стоит у нас на пути, и наведем порядок в нашей стране!».

Люди тогда говорили, что прав Председатель Реввоенсовета, очень многие с ним согласились, и Андрей тоже. Потом тот злополучный последний бой и плен.

Уже утром поезд ощутимо замедлил ход, и сквозь щели вагона стало видно, что эшелон двигается к окраине какого-то города.

— Это Екатеринбург, — произнес кто-то. — Мимо Верх-Исетского пруда проезжаем.

Через некоторое время поезд остановился. Сначала ничего не происходило, только снаружи слышался гул толпы. Внезапно он начал нарастать.

Дверь вагона открылась, и люди снаружи заорали во всю мочь.

Селиванов шагал на другой конец перрона, не сильно торопясь, побаливала нога. Он подошел к толпе как раз в тот момент, когда из вагона выпрыгнул последний человек.

Спины людей маячили перед глазами, поэтому Андрон взобрался на подножку ближайшего вагона, откуда стало видно происходящее. «Пленные?!» — удивился он про себя. Рыжий не понимал, зачем их сюда притащили? Расстрелять можно где угодно. В том, что это большевики, Андрон перестал сомневаться, увидев среди них нескольких матросов. Людей из вагона строили по четыре человека в ряд. Это получалось не очень быстро. Пленники замерзли и некоторые из них, спрыгнув с вагона, не держались на ногах и падали. Красноармейцев поднимали свои же товарищи. По бокам находился конвой — солдаты с винтовками и конные казаки, который пытался отогреть большевиков с помощью зуботычин, прикладов и нагаек. Один из казачков подъехал на коне к вагону, заглянул в него и, видимо, удостоверившись, что внутри никого нет, махнул рукой. После этого дверь вагона с грохотом закрылась. Некоторые пленные с испугом обернулись на этот звук. Они выглядели, как люди, только что потерявшие последнее прибежище.

Вокруг орала, свистела и бесновалась толпа. Дамочки визжали и угрожающе замахивались на пленников муфточками и ридикюлями. Солидные мужчины в дорогих шапках матерились и потрясали тростями. Священники чуть не хором предавали большевиков анафеме. Бабы лущили семечки и плевали шелухой в сторону арестантов. Тут же торговали пирожками. Носились вездесущие мальчишки. Гвалт стоял такой, что конвойные вынужденно переспрашивали команды. Опять кого-то обворовали. Началась давка…

Немного подумав, Андрон понял, что занял не самую выгодную позицию. Сейчас-то ему все видно, но как только пленных поведут, придется искать другой пункт наблюдения, так как здание вокзала закрывает собой привокзальную площадь. Селиванов решил, что лучше выйти на площадь сейчас. Иначе потом придется догонять арестантов и конвой.

«Да и народ помешает», — Андрон спустился с подножки. Он прошел через здание вокзала, вышел на площадь и, оглядевшись, направился на ее противоположную сторону, туда начинался Главный проспект Екатеринбурга. На площади тоже гудела толпа, напиравшая на цепи солдат, охранявших дорогу от пассажирского вокзала и до начала проспекта. Селиванов пересек привокзальную площадь и остановился у самого начала Главного проспекта. Тут он разговорился с возчиком лет пятидесяти, который спросил у служивого табачку. Андрон достал кисет, а мужик бумагу. На санях были сложены дрова, которыми бойко торговала жена возчика.

— Ты откедова сам-то будешь, солдатик? — Мужик прикурил и искренне улыбнулся щербатым ртом.

— Омский я. Андроном прозывают, — улыбнулся в ответ рыжий.

— А меня Федором называют. Домой двигаешь?

— Да где там, — Селиванов махнул рукой. — Кто ж пустит-то? Почитай пятый год пошел, как дома не был. Соскучился за своими, никакой мочи уже нет.

— Вон оно как, — мужик сочувственно покивал. — А служишь где?

— Под Пермью в ногу меня поранили. Сейчас при санитарном поезде служу. Санитаром. Сегодня приехали. Раненых только выгрузили.

Возчик понятливо покивал, а Селиванов показал в сторону вокзала.

— Чего тут у вас происходит-то? Народищу — толпа целая. Пленных каких-то привезли.

— Эх, темнота ты, рыжий. Генерал Лебедев распорядился привезти красных на потеху. На всех столбах объявления о том поклеены. Писано, что для поднятия боевого духа. Где это видано, чтобы людишек собирать и черт-те откудова на убой везти? Видно, господские дела совсем плохи, — сделал вывод Федор.

От неожиданности Селиванов поперхнулся дымом и удивленно посмотрел на мужика.

— Чего вылупился-то? — Рассмеялся тот. — Сам посуди. При порядке торговал бы я тут дровами?

Селиванов покачал головой. Мужик-то кругом прав. Федор оказался разговорчивым и поведал солдату все основные городские новости. Жаловался на то, что сыновей в солдаты забрили, хлеб отобрали, да еще и выпороли в последний раз, когда продразверстка приезжала. Селиванов внимательно слушал собеседника.