Оборотни - Эдди Шах

Когда последний взобрался в кузов, Митцер закрыл задний борт.

— Держитесь крепче! — прокричал он. — Будет тряска.

Он побежал вперед и открыл кабину, где уже сидели, тесно прижавшись друг к другу, молодой ученый, посланный заводить мотор, Альберт Гуденах и Хайнрих Триммлер-Шпидаль.

— Давай-ка в кузов, — приказал Митцер водителю. — Я поведу. Я знаю дорогу.

Юноша пытался протестовать, но Митцер силой вытащил его из кабины. Тот поскользнулся и упал, а когда начал подниматься, раздался пронзительный свистящий звук, за которым последовал громкий взрыв в какой-нибудь сотне метров от них.

— Быстрее, не то из-за тебя нас всех убьют! — завопил Митцер, протягивая руку упавшему. — Живее! Живее!

Юноша зашлепал по грязи к заднему борту грузовика, а Митцер влез в кабину и захлопнул дверцу. Мотор взвыл, когда он нажал на акселератор, но машина не двинулась с места.

— Проклятье! — закричал Митцер.

— Что случилось? — спросил перепуганный Альберт Гуденах.

— Мы слишком много весим. И слишком много этой чертовой грязи.

Митцер снял ногу с акселератора, распахнул дверцу и бросился к кузову грузовика.

— Все выходите! — прокричал он, откидывая задний борт. — Вес слишком велик: завязнем, придется толкать.

Никто не шевельнулся, здесь были люди, привыкшие думать, а не повиноваться немедленно.

— Живее вылезайте! Хотите все здесь подохнуть? — Он вскарабкался в кузов и начал их выталкивать; некоторые падали в липкую грязь. Он выпрыгнул, стал помогать упавшим. — Толкайте же, проклятые! Поторапливайтесь, нам нужно выбраться из этой грязи, и тогда мы окажемся на дороге. Поторапливайтесь, если хотите жить!

Он снова занял место в кабине, включил первую передачу и стал осторожно трогать.

— Нам тоже помогать? — спросил Триммлер-Шпидаль.

— Сидите, — ответил Митцер.

— Но…

— Делайте, как вам говорят, — приказал он, а затем выглянул из кабины и прокричал группе: — Толкайте же, будьте вы прокляты, толкайте, сколько хватит сил!

Опять послышался в отдалении свистящий звук, вначале тихий, затем все более грозный, завершившийся разрывом в песчаных дюнах, у экспериментальных пусковых установок ракет. Наконец грузовик, подталкиваемый сзади, вырвался из скользкого грязного месива и рванулся вперед. Толкавшие попадали, потеряв точку опоры.

Еще один снаряд разорвался поблизости.

— Стоп! — прокричал Триммлер-Шпидаль. — Подождите других.

Митцер держал ногу на акселераторе, боясь потерять скорость и снова увязнуть в мягком скользком грунте.

Проехав метров тридцать, он вырулил на дорогу и остановился, чтобы подождать остальных.

В этот момент Альберт Гуденах различил силуэт русского солдата, поднявшегося на дюну. Он не успел крикнуть — солдат открыл огонь по группе.

Митцер слышал, как взывали к нему ученые, просили его подождать, выбираясь из грязи. Еще он услышал, как пуля рикошетом отлетела от перекрытий кузова. Нажав на педаль, он устремился прочь. Крики оставшихся позади стали затихать, поглощенные выстрелами.

Трое в машине не оглядывались на Пеенемюнде, былую свою святыню. Трудно было говорить, невозможно признаться в очевидности проявленного малодушия.

Через пять минут Митнер остановил машину, чтобы проверить бензин в канистрах, привязанных за кабиной. Их было четыре, в общей сложности сто двадцать литров. Можно было добраться до Берлина. Он мельком взглянул на место разрывов, сознавая, что улизнуть от русских еще можно, пока грузовик на ходу. Может, и другие как-нибудь укроются от пуль этого дикого русского солдата? Помчались дальше, к Вольгасту и к дороге на Берлин, не глядя друг на друга, в полном молчании.

— Нам следовало бы ехать на запад, а не на юг, — сказал наконец Альберт Гуденах после почти получасовой езды.

— Почему? — спросил Митцер.

— Потому что Берлин будет сдан русским. Не сегодня, так завтра. Пеенемюнде находится прямо на север от Берлина. Все их усилия будут направлены туда. А нам нужно к американцам или англичанам.

— Хорошо. Мы поедем по местной дороге, ведущей в Гамбург. Согласен, Хайнрих?

Тот кивнул. Он страстно хотел вернуться к своей молодой жене Труди, с которой прожил всего четыре месяца. Она ожидала его в Дюссельдорфе. Он спрячется у нее, чтобы избежать вопросов о членстве в нацистской партии, об отношении к рабочим, которыми он распоряжался в Нордхаузене и Пеенемюнде, обо всем, что сам он считал нормой, а другие могли бы счесть преступлением.

И они повернули в сторону Гюстрова. По дороге тянулись беженцы, которые тоже убегали от русских. Иногда их пытались остановить, но Митцер нажимал на педаль газа и мчался дальше. Проскочили Гюстров, теперь дорога шла на Шверин.

Звуки войны остались позади, но зрелище поражения с рассветом становилось все очевиднее. Движение разрозненных групп беженцев превратилось теперь в сплошной поток. Некоторые ночью спали за изгородями и в канавах, а теперь подтягивались для последнего рывка к зонам расположения американцев. Местная дорога была заполнена армией бездомных людей, скорбной, жалкой толпой немцев, продвигавшихся на запад. Многие толкали ручные тележки, высоко загруженные домашним скарбом, другие тащили на спинах какие-то котомки и рюкзаки. Это было потрясающее зрелище поверженного народа, пытающегося спасти какие-то крохи от тех дней, когда он самонадеянно устремился к завоеванию мира. Дети еле поспевали за своими родителями, плакали от голода. Изможденные, едва волочившие ноги старики казались страшными привидениями.

Теперь машина была вынуждена едва ползти. Митцер держал руку на гудке, но это мало действовало на бегущих, идущих и бредущих людей. Грузовик еле проталкивался сквозь эту массу, став, по существу, ее частью.

Фермы и дома вдоль дороги, покинутые хозяевами, захватывались небольшими бандами вооруженных дезертиров, оставивших свои части, чтобы улизнуть на Запад. Другие же, чьи владельцы решили испытать судьбу под русскими, были забаррикадированы для защиты от грабителей. Некоторые даже забрали в дома свой скот и теперь охраняли его с ружьями и вилами. Так возникали спорадические перестрелки, хотя никто всерьез нё хотел овладеть этими укрепленными хозяйствами. Главная забота дезертиров состояла в том, чтобы бежать от наступавшей Красной Армии.

Были попытки забраться в кузов грузовика, и некоторым это удалось. Это не вызывало у Митцера особой озабоченности, так как машина на асфальтовом покрытии могла справиться с дополнительным грузом. Они только опасались открывать дверцы кабины, чтобы не вляпаться в какую-нибудь историю.

То, что развертывалось перед их глазами, постоянно напоминало о всевозможных опасностях. Мелькали картины жадности и отчаяния, страха и деградации: человек со срезанными пальцами, подвергшийся насилию из-за своих золотых колец; пожилая женщина, замерзшая ночью, раздетая догола и привязанная к изгороди — кто-то, видимо, воспользовался одеждой старухи; двое голодных мужчин дрались из-за дохлой собачонки, хотя с трудом шевелили руками; восемнадцатилетняя мать на обочине дороги тщетно пыталась накормить ребенка грудью, у нее давно исчезло молоко, а ребенок уже умер, не перенеся ночного холода. Они видели глаза потерянной нации, они видели самих себя, поскольку сами оказались потерянными.

Это была Германия, проклинавшая свой вчерашний день, перерезавшая себе вены и горло перед лицом очевидного поражения.

На краю деревни Кривитц, приблизительно в пятидесяти километрах от линии, которой суждено было стать границей между Восточной и Западной Германией, они стали свидетелями ужасной сцены.

Девочка лет шестнадцати, изнасилованная группой солдат, ползла к живой изгороди, пытаясь скрыть свой позор от проходивших мимо равнодушных людей. Шипы и сучья изгороди впивались в ее тело, но она ничего не чувствовала, кроме потребности скрыться и замкнуться в себе. Одежда, сорванная с нее, валялась между дорогой и изгородью. Какая-то женщина быстренько подхватила пальто девочки и убежала, другая куда-то запихивала туфли, пока девочка не пришла в себя.

Высоченные солдаты в форме Вермахта сидели неподалеку, безразличные к результатам своего скотства. Это были небритые, немытые, отчаявшиеся люди. Жизнь стала дешевкой на русском фронте, и закаленные ветераны, каковыми они считали себя, решили брать все, что попадется, назло тем, кто послал их на войну.

Девочка, прекрасная своей молодостью, просто оказалась на их пути, и они решили ею воспользоваться. Они оттащили ее от отца и опрокинули на землю, у обочины дороги, на глазах у всех проходивших мимо. Это была их манера демонстрации полного наплевательства на стыд, на честь, на жизнь.

Старший в группе, сержант, прикладом сбил с ног ее отца, который пытался защитить дочь. Когда же он поднялся и, слыша вопли дочери, вновь бросился ей на помощь, сержант проткнул его штыком.