Писака - Олег Абазин

Став старше, Юрий узнал значение слова паранойя, но уже не мог вспомнить, было ли у него когда-нибудь что-то похожее на это слово. Когда же он стал ещё старше, родители его вернулись жить в их старую квартиру, которую до этого сдавали одной тихой семейной парочке, пока те не заработали себе на "гостинку". Оставили родители своего Юрку наедине с самим собой, в расчёте, что он тут же бросит свою писанину, найдёт невесту и женится. Но со столь ответственным поступком в своей жизни двадцатидвухлетний Юрий не спешил. Просто ему приятно было побыть иногда в одиночестве (не в уединении!), занимаясь далеко не тем, чем в подобных ситуациях занимаются многие мужчины; просто, когда рядом никто не маячил, ему было удобнее сосредоточиться и не потерять нужную мысль. Ещё не нравилось ему, когда его отвлекали, потому что возвращаясь назад – к тексту – он думал совсем о другом и получалось нечто похожее на склероз. С годами с памятью у него дела складывались всё хуже и хуже: проходит после "стопа" несколько дней, и он уже не помнит о чём писал – все мысли посеяны. Потому-то Юрий и предпочитал больше времени проводить в одиночестве, запершись в своём уютном домике и… не вспоминая о чердаке…

Но Юрий даже сам удивился тому, насколько внезапно ему в голову вернулось то лето восемьдесят второго года, когда он ещё не начал бояться чердака. И сейчас, неожиданно вспомнив про чердак, он, возможно, подумал, что не так-то это и плохо "страдать паранойей и навязчивыми мыслями": может быть он ещё мал был для использования собственного воображения в качестве куска хлеба (действительно, что такое маленький ребенок, которому в голову лезут разные мысли о вампирах, летающих тарелках, кровожадных пауках и невиданных чудищах, поджидающих его во всех тёмных углах?.. И что такое взрослый писатель, из головы которого всё вываливается, в то же самое время, как туда ничего не хочет лезть; которому не хватает его – ушедшего в далекую историю – детского, богатого воображения?..). Может быть. Но полез он туда не за этим. Что-то его как будто звало туда.

Ю. В. Владивостоцкий накинул на себя дедов непромокаемый комбинезон – больше накинуть ему нечего было (ни зонта, ничего), – и вышел из дома, позволив ливню облить комбинезон с ног до капюшона, и направился в сторону лестницы на чердак. Неподалёку, по дороге, проехал милицейский "уаз", и Юрий, взбираясь по лестнице, не обратил на этот "уаз" никакого внимания. Но несколько милиционеров, пялившихся из "уаза" во все окна, на него внимание обратили, и уже собрались было подрулить к дому этого молодого писателя, но… Возможно, в глаза им кинулся комбинезон… В этом комбинезоне Василий Владивостоцкий (покойный дед Юрия) однажды попал в отделение милиции, и, благодаря дедовым связям, у всего отделения была потом куча проблем… В общем, "уаз" проехал мимо, прибавив скорость. Странно, почему эти милиционеры не знали о том, что Василий Иванович Владивостоцкий уже давным-давно как "прописан" на Морском кладбище?…

Может потому, что не милиционеры это вовсе?…

Юрий поднялся на самый верх, дернул за ручку, и дверь нехотя поддалась, протестующе заскрипев каким-то жутким и потусторонним скрипом.

Вот взору Юрия Владимировича и предстал этот внутренний – пугающе-гипнотезирующий – вид чердака; того самого чердака, 16 лет назад на котором он был последний раз.

Впрочем, за 16 лет чердак этот не изменился вовсе: никто в него с тех пор не зашёл, так что всё осталось нетронутым; не тронутым ни пылью – ни временем. В прошлый раз, вспоминал Юрий, также барабанил дождь по крыше и ему непереставая казалось, что в запертую дверь чердака всё время кто-то стучится, а дома – откуда он вышел минуту назад – уже никого нет; ни бабушки ни дедушки ни родителей – все пропали без вести. Слава богу, что сейчас (16 лет спустя) ему ничего не казалось. А может он и переживал, что поднялся наверх с тем же успехом, с каким начал писать новый рассказ.

Простоял Юра в задумчивости несколько минут, но в голову так ничего и не лезло. И собрался было он уже махнуть на всё рукой и спуститься вниз, но… взгляд его случайно упал на пол чердака (почему он сразу не обратил на этот пол внимания?) и увидел большой машинописный лист, испещренный весь самым мелким почерком. Лист этот значительно выделялся среди всех предметов на чердаке. Его как будто уронили на пол всего несколько считанных минут назад. Но кто мог уронить его именно здесь?! От удивления у Юрия глаза чуть не повыпадывали: это значит, что кто-то был на чердаке?.. Но как он мог туда попасть – дом Юрия окаймляет прочный металлический забор (почти такой, каким герой его последнего "недоделанного" рассказа оградил троих своих детей от маньяка-убийцы по названию шоссе); единственное только – собаки нету: мешать будет своим ежеминутным лаем.

Но когда Юрий поднял этот лист и попробовал почитать, что же там намельтешено, то никакие больше вопросы его не интересовали, потому что он не мог оторваться от чтения. И, так, не выходя из чердака, Юрий и читал весь текст.

Не названия, не имени автора на листе указано не было, как будто он случайно выпал из общей кипы листов, составляющих частей какого-нибудь романа. А написано на листе было вот что:

– 1 -

Началось всё с телефонной будки. Она появилась из-за угла настолько неожиданно, что я сначала даже и не понял ничего. Дело в том, что у нас в городе давным-давно не существует телефонных будок; только одни телефонные автоматы (без трубок и разбитые почти все до единого), пользоваться которыми также удобно, как и светофорами, взирающими на всех своими пустыми, безжизненными глазницами; словно они из светофоров уже давно как превратились в надгробные, кладбищенские плиты.

Но стоило мне завернуть за поворот, как… Совершенно свободная – никем не занятая (а такого в нашем городе не бывает) – телефонная будка… Но больше внимание моё привлёк телефонный аппарат в ней: какой-то необычный, как будто из нефрита сделанный… И хоть мне в тот день звонить никому и не было надо, но я всё равно подошёл к этой телефонной будке…

– Звонить собрались, товарищ? – услышал я за своей спиной какой-то ехидненький старушечий голосок. – А то я могу и не мешать.

Я повернулся. О, дьявол! Это была та самая старуха!… Правой ноги у неё не было, но на костылях она передвигалась проворнее, чем обычный человек – на своих двоих, и если ей надо было догнать какую-нибудь кучу детворы, любящую из раза в раз подразнить эту старушенцию, она могла носиться по лестницам и по крышам девятиэтажных "малосемеек". Всегда в лохмотьях, она не столько напоминала собой "бомжовку", сколько – некую загадочную личность.