Агент. Моя жизнь в трёх разведках - Вернер Штиллер

Но можно было заработать еще больше. В ГДР был ежемесячный журнал под названием «Магацин», в котором кроме развлекательного чтива каждый номер печаталась как минимум одна фотография обнаженных девушек. Нет, ничего непристойного, просто голые женщины. Но я прекрасно понимал сексуальный голод живших по — монашески в казармах советских солдат, ведь не зря они меня частенько спрашивали: «Сестра трах? Трах?» Потому как только мой шурин откладывал прочитанный журнал в сторону, я аккуратно вырезал листок с изображением в стиле «ню» и предлагал его по самой высокой цене. Один солдат даже снял свои часы с руки ради этой картинки.

Мои экономические отношения с Советской властью развивались великолепно и продолжались даже некоторое время после окончания школы. С 1966 года я изучал физику в университете в Лейпциге. 30 километров от дома до университета я проезжал на мотороллере, которому требовалось около четырех литров бензина на 100 км. Литр бензина стоил в ГДР 1,50 марки. Маленькую карманную бутылку водки можно было купить за 3,50 марки. Как только мои советские друзья замечали у меня такую бутылочку, они тут же вытаскивали небольшой шланг и вставляли один его конец в бак своего грузовика (военные автомобили того времени работали в основном еще на бензине, а не на дизельном топливе). А другой конец — после того, как я отсасывал немного бензина ртом — попадал в мой бак. Вскоре мой десятилитровый бачок был полон до краев. А ужасный вкус бензина во рту пропадал после первого глотка водки.

Всё это должно было происходить тайно, потому что частная торговля такого рода была в ГДР, разумеется, запрещена, как, впрочем, высмеивалась и осуждалась любая «тяга к наживе». Я быстро научился быть внимательным, вовремя замечать что‑то подозрительное и прятаться в случае опасности. При этом меня это все совсем не волновало, наоборот, я проворачивал такие дела очень спокойно и расслабленно, как нечто само собой разумеющееся. Я совершенно не испытывал паники. У меня было внутреннее спокойствие, которое и в будущем помогало мне сравнительно хладнокровно справляться с необычными ситуациями.

Во время первых четырех семестров в университете всем студентам приходилось пройти курс допризывной военной подготовки, состоявший в основном из маршировки. Но строевая подготовка, с ее хождением в ногу, поворотами, стойкой «смирно» по приказу какого‑то придурка — всё это было мне совсем не по душе. Во время моего обучения нашим «отделением» из десяти человек командовала одна студентка, которую предварительно в лагере за несколько недель обучили на инструктора. Потому она свои первые занятия воспринимала очень серьезно. Она муштровала нас изо всех сил, и с таким громким рычанием, что ее лицо сильно краснело — а с этим ее свойством я был знаком по совсем другому поводу. Кроме того, у нее очень учащалось дыхание. Для меня это был знак, чтобы заметно уменьшить свое рвение и начать делать все в медленном темпе. Я все рассчитал правильно. Сначала последовала специальная муштра третьей степени, а потом уже очень специфические индивидуальные занятия. Ну, вот тогда я полностью переходил к делу. Ее лицо заметно краснело, дыхание учащалось. Вышла ли из нее в будущем хорошая преподавательница, этого я не знаю, мы больше никогда не встречались.

Я в принципе ничего не имел против военного дела, но преподавать его нужно было умно и интересно. Тупо, с отключенным мозгом, повиноваться другим — это было мне противно и противоречило моей сущности. После допризывной подготовки желание сделать военную карьеру исчезло у меня раз и навсегда. Совсем иначе относился я к разведывательной деятельности, тем более, что она открывала возможность время от времени открывать окно в широкий мир. На втором курсе я вступил в СЕПГ, так как это было обязательным для успешной карьеры, и потому я не удивился, когда незадолго до окончания учебы на меня вышло Министерство государственной безопасности. В 1970 году я стал его неофициальным сотрудником (агентом).

Оглядываясь назад, я думаю, что на это меня подвигла в первую очередь жажда приключений, и уж точно не идеологическая преданность. Мне прекрасно видны были противоречия между идеалами и действительностью реального социализма, недостатки в экономике были прямо у меня перед глазами, а отсутствие демократии можно было чуть ли не пощупать руками. Я сам на выборах в моем родном городке видел, как водили рукой нашей тяжелобольной соседки, которая была практически без сознания, чтобы добиться стопроцентной поддержки на голосовании спущенных свыше кандидатов от Национального фронта. На период формирования моего политического самосознания припала, к тому же, насильственная коллективизация сельского хозяйства, в ходе которой крестьян правдами и неправдами заставляли «добровольно» вступать в сельскохозяйственные производственные кооперативы. Не говоря уже о культе личности, сначала вокруг Сталина, а потом вокруг Вальтера Ульбрихта, именем которого уже при жизни называли фабрики и стадионы, и который глядел на нас с каждой почтовой марки.

Когда в 1961 году построили Берлинскую стену, альтернативы уже не оставалось. Так как от системы уже невозможно стало убежать, некоторые полностью раскрыли свою сущность. Например, мой учитель обществоведения в старших классах школы вдруг начал хвастаться, что раньше был тюремным надзирателем в «Красном Быке» в Галле. Тюремщик Шмидт, как мы его потом называли, был прекрасным примером ограниченного, глупого и самодовольного человека во власти. Даже другие учителя, некоторые из которых еще помнили гуманистические традиции старой немецкой гимназии, стали сторониться его, чувствуя отвращение.

Руководящая верхушка, которую мы видели в кинохронике и по телевизору, тоже не излучала интеллект и харизму. Что можно было ожидать от людей, не способных к свободной речи и совсем лишенных чувства юмора? Как они могли управлять современным государством и представлять нашу страну на международной арене?

Но что можно было сделать? Открытое сопротивление было точно не для меня, один в поле не воин. Это могло закончиться для меня только тюрьмой. Но молчать, приспосабливаться и послушно делать то же, что и другие — это тоже меня не устраивало. Лучше всего было бы найти какой‑то индивидуальный путь, чтобы умом, хитростью и остроумием осуществить мои представления или даже действовать скрытно. Никто не должен был знать, что я думаю на самом деле. Если только представится возможность, я попробовал бы перепрыгнуть «на ту сторону», ведь, в конце концов, мир состоял не только из маленькой ГДР.

Как обстояло дело с моим настроением, Штази попыталась реконструировать после моего побега, и, как выяснилось, в своих выводах она была недалека от истины.

Изначально я хотел изучать медицину, хорошая память и сообразительность располагали к этому. Но мой классный руководитель заметил тогда, что мои шансы на поступление сравнительно невелики, тогда как поступление на факультет физики с моими способностями к математике и с высоким средним баллом, во всяком случае, увенчается успехом. Я последовал его совету. Меня действительно приняли, и я хорошо учился по специальности. Кроме того, мне нравилась студенческая жизнь в Лейпциге, где с середины шестидесятых годов активно выступали многие рок — группы. Однажды мой однокурсник рассказал, что среди лояльных студентов — физиков наверняка вынырнут некие господа в штатском. Он спрашивал, не подходили ли они уже ко мне. Но в то время мною еще совсем никто не интересовался.

Немного пробудился я от политической спячки в 1968 году, когда руководству ГДР во главе со старым Вальтером Ульбрихтом взбрело в голову сделать Лейпциг еще более социалистическим. В ходе выполнения программы по перестройке центров восточногерманских городов, где вместо старых церквей, определяющих облик города, должны были появиться новые здания, предполагалось снести руины старого здания университета в стиле неоклассицизма и совершенно целую университетскую церковь. В головах атеистов у власти новое высотное здание университета имени самого Карла Маркса никак не сочеталось с церковью. Но решение о сносе вызвало жесткую протестную реакцию. Дошло до демонстраций лейпцигских студентов и горожан. Полиция и госбезопасность всеми силами боролась с активными участниками протестов. Последовали многочисленные аресты и исключения из университета. Я тоже участвовал в майских демонстрациях, но держался с краю, а в университете предпочитал помалкивать, как и в дни вступления войск стран Варшавского договора в Чехословакию в августе того же года. В университете меня считали совершенно лояльным студентом.

В начале четвертого курса в одно прекрасное сентябрьское утро 1969 года меня пригласили в одно лейпцигское кафе. Там меня ждал некий человек, который при встрече широко раскинул руки, как будто встречая возвратившегося блудного сына. Я представлял себе конспиративную встречу совершенно иначе. Он представился как Лео Хауштайн и сразу предложил мне коньяк, под которым подразумевалось лучшее восточногерманское бренди. Я отказался, что дало господину Хауштайну повод заказать себе аж четыре рюмки. (На последующих встречах за столом тоже всегда присутствовал как минимум дух вина.) Это была свободная, непринужденная беседа, и организация, которую он представлял, никак не показалась мне опасной или неприступной. Казалось, это были самые обычные люди, как ты и я, с которыми вполне можно было иметь дело. И того, кому «высокий градус» нужен уже рано утром, кажется, легко было бы контролировать. Товарищ Хауштайн к тому же даже подвез меня на своем красном «Фольксвагене — жуке» прямо до института физики, причем его опьянение совершенно не было заметным. Там в машине он и приступил к разговору о деле. Я должен был стать его помощником, и это принесло бы мне пользу. Если бы я доказал свои способности, то, вероятно, мой последний семестр я провел бы в Риме или Лондоне. Что могло быть большим соблазном для запертого в ГДР молодого человека? Это была даже не лазейка под стеной, это просто сносило напрочь целые ворота сарая. Но хорошо обученный кадровый оперативник не забыл напомнить, что без труда не вытянешь и рыбку из пруда. Если меня заинтересовала такая перспектива, то мне сначала нужно будет предоставить некоторые оценки различных людей, как положительные, так и отрицательные. Потом будет видно, подхожу ли я к такой работе, и стоит ли со мной продолжать сотрудничество. (К счастью, это были единственные отчеты, которые мне пришлось составлять для «конторы», касавшиеся в чистом виде работы политической полиции, слежки за образом мыслей. Но позже я сам давал такие задания своим агентам для сбора данных о настроениях в обществе.)