Император Николай II и его семья - Пьер Жильяр

Государь принял от меня несколько докладов, подробно говорил со мной о делах и с интересом расспрашивал меня об английской королевской семье, с которой он был, из всех своих родственников, в наиболее близких отношениях. А между тем, в нескольких шагах от его кабинета, лежал при смерти его сын, вымоленный у Бога матерью своей, Наследник Русского Престола, за жизнь которого он отдал бы свою.

На третий день моего пребывания в Спале я узнал от пользовавших Наследника врачей, что на выздоровление больного было мало надежды. Мне надо было возвращаться в Петроград. Откланиваясь Государю перед отъездом, я спросил его о состоянии Цесаревича. Он ответил мне тихим, но спокойным голосом: «надеемся на Бога». В этих словах не было ни тени условности или фальши. Они звучали просто и правдиво.

Сдержанность и самообладание Императора Николая были хорошо известны и составляли предмет удивления всех, кто имел случай наблюдать их. Это были уже не черты нацюнального характера, а качества, выработанные, вероятно, упорным и долгим трудом его разума и воли.

Как-то раз мне пришлось говорить с Государем об одном из бывших его министров, которого он не любил по многим и хорошо известным мне причинам и который, с своей стороны, старался вредить ему всеми силами в общественном мнении. Слыша его суждение об этом, в нравственном отношении мало привлекательном человеке, я выразил ему мое удивление по поводу того, что в его оценке не звучала совершенно нота личного раздражения, столь понятного в данном случае. На это Государь ответил мне следуюшими словами, живо сохранившимися в моей памяти: «Эту струну личного раздражения мне удалось уже давно заставить в себе совершенно замолкнуть. Раздражительностью ничему не поможешь, да к тому же от меня резкое слово звучало бы обиднее, чем от кого-нибудь другого». Как глубоко он был прав и сколько доброты лежало в основании этого замечания!

За семь почти лет моей совместной с ним работы мне приходилось поневоле говорить ему иногда вещи, которые были ему неприятны и шли наперекор установившимся его привычкам и взглядам. Тем не менее, за все это время, он ни разу не выразил своего несогласия со мной в форме, обидной для моего самолюбия. Нередко он уступал мне, в других же случаях я видел по его молчанию, что мне не удалось убедить его в правоте моего мнения. Против этой непреодолимой, хотя и самой кроткой формы протеста, я, очевидно, бывал бессилен.

В тяжелые дни, предшествовавшие объявлению нам Германией войны, когда всем уже было совершенно ясно, что в Берлине было решено поддержать всею германской мощью притязания Австрии на господство над Балканами и что нам, несмотря на все наше миролюбие, не избежать войны, мне привелось узнать Государя со стороны, которая, при нормальном течении политических событий, оставалась мне мало известной.

Я говорю о проявленном им тогда глубоком сознании его нравственной ответственности за судьбы Родины и за жизнь бесчисленных его подданных, которым европейская война грозила гибелью. Этим сознанием он был проникнут весь, и им определялось его состояние перед началом военных дествий.

Помимо всех усилий русской дипломатии найти способ предотвратить надвигающуюся на человечество катастрофу путем примирительных переговоров и посредничества, Государь взял на себя почин настоятельных попыток личным своим влиянием побудить императора Вильгельма удержать своего союзника от непоправимого шага. Он не был уверен в успехе своих стараний, но совесть его их ему предписывала и он повиновался ее голосу.

Он долгое время не хотел произнести решающее слово, необходимое для приведения русских военных сил на степень подготовленности, вызываемую открытой мобилизацией Австро-Венгрии и скрытыми подготовительными мерами Германии. Колебания эти были поставлены Государю в вину и истолковывались, как проявление присущей ему нерешительности.

Люди, близко видевшие его в эти роковые минуты, не согласятся с подобной оценкой. Она фактически неверна и несправедлива по отношению к нему, как к Правителю и человеку.

Мой последний доклад Государю в качестве министра иностранных дел пришелся на Петров день. Это было в упомянутый уже мною приезд мой в Ставку, в Могилев. Перед завтраком в губернаторском доме, где жил Государь, и в ожидании его появления, я провел некоторое время в разговоре с Наследником, который начал его с того, что спросил меня, поздравил ли я уже г-на Жильяра. На мой вопрос: с чем, он ответил: «Разве вы не знаете, что сегодня Петров день и что моего учителя зовут Пьер?» Я обещал ему исправить эту оплошность, как скоро увижу Жильяра. Вслед за тем Наследник показал мне приготовленный им для него подарок — портсигар с подобающей случаю надписью. Он был необыкновенно привлекательный мальчик с умным и открытым выражением тонкого лица, на котором были заметны следы физических страданий. Дни, которые он проводил в Могилеве у своего отца, к которому он питал глубокую привязанность, были счастливейшим для него временем, и он не скрывал своего огорчения, когда надо было возвращаться домой, под женское влияние, в полузатворническую атмосферу Царского Села и Петергофа.

В течение дня я имел случай говорить с Жильяром о его воспитаннике, о котором он отзывался с большой теплотой. Не скрывая многих детских недостатков, он находил у него немало добрых качеств и, прежде всего, горячее сердце, отзывчивое к чужому горю.

На другое утро я выехал обратно в Петроград и с тех пор не видел более Наследника.

В предисловие к книге, не касающейся общественной стороны жизни Царской семьи, а дающей лишь картину ее тесного семейного быта, было бы неуместно вводить какую-либо иную оценку, а тем более критику. Как бы то ни было, отчасти по личным воспоминаниям и еще более под влиянием книги г-на Жильяра, при чтении которой болезненно сожмется самое черствое сердце, мне хочется сказать тем, чьи суждение и злопамятство не обезоружены до сих пор страшной драмой 16-го июля, что как бы горьки ни были плоды ошибок Царской четы, ошибки эти были смыты кровью ее самой и неповинных в них детей ее. Государь и семья его несли свой крест с глубоким христианским смирением и простотой и не далеко, может быть, то время, когда русский народ увидит в погибшей Царской чете не врагов своих, а венчанных мучеников.

Предисловие автора

В сентябре 1920 года, после трехлетнего пребывания в Сибири, мне удалось, наконец, возвратиться в Европу. Я сохранил живое воспоминание о потрясающей драме, в которой был близко замешан, вместе с неизгладимым впечатлением поразительного душевного спокойствия и горячей веры жертв этой драмы.