Сады Луны - Стивен Эриксон

САДЫ ЛУНЫ

Древнюю книгу берём мы — ныне,

когда пепел давно уж остыл.

Эти страницы в пятнах масла

поведают нам легенды о Павших,

словами бесстрастными — о ветхой империи.

Почти угас очаг, сиянье его и искры живые —

ныне лишь воспоминания в потускневших очах —

что же тронет меня, что оживит мысли мои,

когда я открою Книгу Павших

и вдохну глубоко запах истории?

Слушай же эти слова, дыханьем рождённые.

Сказания эти — сказанья о всех нас,

се — повторяются.

Мы — история, вновь прожитая, вот и всё,

и так бесконечно, — и более ничего.[1]

Император мёртв!

И правая рука его мертва — холодна и отрублена!

Но взгляни на умирающие тени:

сдвоенные, окровавленные и избитые, они утекают

прочь от смертного взгляда…

Свободный от власти скипетра,

стекает с золочёного канделябра свет,

и очаг, что выложен самоцветами,

семь лет истекал, как кровью, теплом…

Император мёртв.

Мёртв его спутник, разрублен узел.

Но взгляни на грядущее возвращенье —

дрожащая темень, изорванный саван -

избирает чад в умирающем свете Империи.

Услышь, как снова звучит погребальный плач,

перед закатом солнца, день истекает багрянцем

на искалеченный край, и в очах обсидиановых

месть отбивает семь ударов…

ПРОЛОГ

1154-й год Сна Огни

96-й год Малазанской империи

Последний год правления императора Келланведа

Пятна ржавчины кровавыми морями растеклись по чёрной, щербатой поверхности флюгера. Уже больше века он вертелся на острие старой пики, накрепко прибитой к внешней стене Паяцева замка. Огромный и уродливый, флюгер был вхолодную выкован в форме крылатого, скалящегося в зловещей ухмылке демона, и теперь он ворочался и возмущённо визжал при каждом порыве ветра.

Переменчивый ветер играл столбами дыма, которые поднимались над Мышиным кварталом города Малаза. Молчание флюгера обозначило миг, когда вдруг стих морской бриз, штурмовавший до этого изрезанные стены Паяцева замка, но потом демон снова ожил и заскрипел под напором полного искр, горячего и дымного дыхания Мышиного квартала, которое добралось уже и до этого высокого мыса.

Ганос Стабро Паран из Дома Паранов встал на цыпочки, чтобы выглянуть за мерлон. У него за спиной высился Паяцев замок, некогда — столица, но теперь, после покорения материка, снова всего лишь резиденция местного Кулака Империи. Слева возвышалась пика с её капризным наездником.

Для Ганоса древняя замковая стена была слишком знакомой и привычной, чтобы представлять хоть какой-то интерес. За последние три года он трижды был здесь; давно уже облазил весь мощённый неровными каменными плитами двор, Старую крепость — её теперь отдали под конюшню, а на верхних этажах воцарились голуби, ласточки и летучие мыши — и саму цитадель, где прямо сейчас его отец торговался за вывозные пошлины с портовыми распорядителями. В цитадели, конечно, пускали далеко не всюду — даже отпрыска благородной фамилии; ведь там располагалась резиденция Кулака, и во внутренних покоях дела острова решались уже на имперском уровне.

Позабыв о Паяцевом замке, Ганос внимательно смотрел на потрёпанный город внизу и на следы беспорядков, прокатившихся по его беднейшему кварталу. Паяцев замок стоял на самом верху утёса. На Вершину вела виляющая лестница, высеченная в известняковом склоне. До города отсюда было саженей восемьдесят, а то и больше — да ещё шесть саженей замковой стены. Мышиный квартал расположился у внутренней границы города — запутанный лабиринт лачуг и разросшихся надстроек, который рассекала напополам пробивавшаяся к гавани илистая речушка. Поскольку между наблюдательным постом Ганоса и беспорядками лежал практически весь Малаз, мальчик не мог рассмотреть почти ничего, кроме толстых столбов чёрного дыма.

Солнце еще стояло в зените, но яркие вспышки и рокочущий грохот боевой магии превращали полдень в тёмные и густые сумерки.

Позвякивая доспехами, на стену рядом с ним вышел солдат, положил прикрытую наручем руку на парапет, и ножны его длинного меча царапнули камень.

— Радуешься, что сам — благородных кровей, да? — спросил солдат, направив взгляд своих серых глаз на тлевший внизу город.

Мальчик внимательно осмотрел солдата. Он уже знал все полковые формы Имперской армии, и этот человек был офицером Второй — элитной, личной гвардии Императора. На тёмно-сером плаще красовалась серебряная фибула: каменный мост, освещённый рубиновыми языками пламени. «Мостожог».

Важные военные и гражданские чины Империи часто наведывались в Паяцев замок. Остров Малаз оставался важнейшим портом, особенно теперь, когда на юге началась Корельская война. Ганос таких уже навидался — и здесь, и в столице, в Унте.

— Так это правда? — храбро спросил Ганос.

— Что правда?

— Первый Меч Империи. Дассем Ультор. Нам в столице рассказали как раз перед отъездом. Он умер. Это правда? Дассем погиб?

Человек вздрогнул, но не отвёл глаз от Мышиного квартала.

— На то и война, — вполголоса пробормотал он, будто говорил сам с собой.

— Вы же из Второй армии. Я думал, Вторая должна быть с ним, в Семи Городах. У Й'Гхатана…

— Худов дух! Они до сих пор ищут его тело прямо в горячих развалинах проклятого города, а тут ты, сын торговца, за три тысячи лиг от Семи Городов знаешь то, что положено знать лишь немногим. — Он так и не повернулся. — Не знаю, откуда эти сведения, но послушай мой совет: держи их при себе.

Ганос пожал плечами:

— Говорят, он предал одного из богов.

Вот теперь солдат обернулся. Его лицо покрывали шрамы, а челюсть и левую щёку уродовал ожог. Но несмотря на это, солдат выглядел слишком молодым для командира.

— Извлеки из этого урок, сынок.

— Какой урок?

— Каждое твоё решение может изменить мир. Лучшая жизнь — та, которую боги не замечают. Хочешь жить свободным, мальчик, — живи тихо.

— Я хочу стать солдатом. Героем!

— Подрастёшь — перехочешь.

Флюгер заскрипел, когда порыв ветра из гавани разогнал завесу дыма. Теперь Ганос чуял запах гниющей рыбы и вечную портовую вонь человечества.

К командиру подошёл другой «мостожог»; за спиной у него была привязана сломанная, обугленная скрипка. Он был жилист и очень молод — всего на несколько лет старше Ганоса, которому едва сравнялось двенадцать. Его лицо и внешнюю сторону кистей покрывали странные оспины, а поверх грязной, видавшей виды формы он носил дикую смесь заморских доспехов и знаков отличия. У бедра висел короткий меч в треснувших деревянных ножнах. Пришедший с лёгкой непосредственностью старого приятеля прислонился к мерлону рядом с первым солдатом.