Лед и вода, вода и лед - Майгулль Аксельссон

Штурман не замечает, что высунул кончик языка, словно помогая себе, покуда спина напрягается, а рука сжимается на штурвале. Он глубоко сосредоточен, но в морщинках у глаз прячется улыбка. Он хочет быть только здесь, и больше нигде. На самом деле, если бы он мог выбрать себе рай после смерти, то выбрал бы именно такой: вечная ночная вахта на ходовом мостике «Одина», когда судно поворачивается кормой к Атлантике и входит в Девисов пролив, оставляя Баффинову Землю где-то по левому борту и смутно виднеющийся западный берег Гренландии — по правому. Он мог бы провести целую вечность в этом одиночестве еще и потому, что оно — умиротворяющий покой: вокруг люди, их много, но не больше, чем он в состоянии сосчитать, и большинство спит в своих каютах. Только он сам да двое парней в синей форме, внизу, в машинном отделении, — вот все, кто сейчас бодрствует. Если, конечно, остальные не проснулись от этой качки и не лежат теперь, вцепившись изо всех сил в край койки и до смерти боясь с нее свалиться. Ну и пусть. Главное — никто из них не лезет на мостик и не омрачает штурману Лейфу Эриксону его счастливые мгновения.

Ну вот. Поворот выполнен. Курносый судовой нос смотрит точно на север, и качка прекратилась. «Один» — женственная посудина с именем мужского божества — спокойно, вразвалку идет вперед. По открытой воде судно движется, словно женщина на девятом месяце или боксер за канатами ринга. Но скоро, через несколько часов или дней, оно выйдет из этого неестественного для него состояния и скользнет во льды. Там — его стихия, их оно проходит легко и стремительно.

Лейф Эриксон включает автопилот и выпрямляется, чувствуя, как спадает напряжение. Рай? Да, черт возьми, чего только не взбредет в голову посреди ночи! Вообще-то он скорее попадет в ад. Что такое ад, он тоже прекрасно знает. Нескончаемый летний день в старой развалюхе под названием «дача», которую жена получила в наследство от родителей, палящий зной, когда надо чистить выгребную яму и красить окна, когда мегера не в духе, а виски на исходе, когда сын-подросток рвется домой в город, к своему любимому компьютеру…

Нашел о чем думать. Нет уж. Домой Лейф Эриксон вернется не раньше чем через полтора месяца, как раз лето кончится и дачку на зиму закроют. На этот сезон он опять отмотался. И уже расплатился сполна, жена полмесяца ходила с кислой мордой, когда он объявил дома, что завербовался в экспедицию, но сменила гнев на милость, как только он намекнул, что деньги, всякие там крутые надбавки, можно будет пустить на очередную байду. Она тут же перестает кукситься, если ей какую-нибудь хрень пообещаешь. Он уже забыл, на что именно в этот раз… Сменить кафель на кухне? Нет, кафель был в прошлом году. Домашний кинотеатр, точно. Вот же, мать твою! Стало быть, позже или раньше, а придется ему — не отвертишься! — штудировать инструкцию, страниц в четыреста с хвостиком. Надо будет позвонить завтра домой и сказать, пусть покупает эту хрень прямо теперь, с оплатой установки и всем, что положено…

Хотя нет. Неохота с ней разговаривать. Ему ни с кем неохота разговаривать. Единственное, что ему охота, — это сидеть совершенно одному на мостике «Одина» и с высоты шестой палубы вглядываться в горизонт. Может, айсберг покажется уже сегодня ночью. Хотелось бы. Айсберг, как и все в жизни, кажется и больше, и прекраснее, если смотреть на него в одиночестве. Он прищурясь вглядывается в серую бесконечность. Нет. Пока что ничего не видно, и в глубине души он знает, что еще рано. Завтра, может быть…

Судно вздрагивает. Лейф Эриксон хмурится и подается вперед, замирает на несколько секунд с поднятой вверх рукой, готовый, если понадобится, схватить штурвал, но ничего не происходит. Он опускает руку и выпрямляется. Можно и кофейку выпить. И черкнуть пару слов в вахтенном журнале.

Обхватив кружку обеими ладонями, он проходится по мостику, глядя на белую ночь за иллюминаторами. Полуночное солнце за тучей — словно серебряная монета. На мгновение реальность чуть смещается, кажется, будто он летит, — но тотчас же, сморгнув, он возвращается к обычной своей рассудительности. Никто никуда не летит, просто он сейчас очень высоко над морем, на самой верхней, шестой палубе, но он там твердо стоит, широко расставив ноги. Отсюда видно и бак, и ют, и правый, и левый борт, стоит только оглянуться, но сейчас он видит не все, потому что за большими иллюминаторами медленно поднимается к небу ночной туман, растворяющий все очертания. Пальцы зябнут, и он машинально бросает взгляд на термометр, хоть и знает — температура снаружи ни при чем. Он сиживал тут в одной рубашке, когда с той стороны был сорокаградусный мороз. Ходовой мостик «Одина» надежен в своем постоянстве. Даже когда буря завывает там, снаружи, здесь, внутри, все звуки мягко приглушены, и в самую сильную качку все оборудование, крепко привинченное, не сдвинется с места. Ни одна бумажка не упадет на пол, а если упадет, ее тут же поднимет тот, кто ближе. Он морщится. На суше небось придется провести не одно собрание, чтобы решить, кому за ней нагнуться. За что он и любит море. Звездежа тут гораздо меньше.

Ночь стала темнее, но дело скорее в тучах и тумане, чем в высоте солнца над горизонтом. И все-таки, кажется, похолодало, отмечает он, щурясь на ют. Кильватерный след, всего несколько часов назад кипевший серо-белой пеной, буквально превратился в серебро. Завитки волн расходятся лишь на несколько метров в стороны, останавливаются и пропадают, — слабое неуверенное движение, которое замирает, едва успев начаться. Лейф Эриксон, глотнув кофе, провожает их взглядом. Ледяное сало? Уже? Он поворачивается и смотрит вперед. Морская поверхность блестит, как вода, но почти не движется, находясь в том особом переходном состоянии, которое и не вода, и не лед.

Ага. Ясно. Значит, скоро и льды, будет что колоть ледоколу. Штурман кивает сам себе и снова опускается в кресло, откинувшись на подголовник и вперив взгляд в горизонт. И сидит так довольно долго, неподвижно, если не считать нескольких редких подрагиваний век, и теперь уже в молчании, в том числе и внутреннем.

Какое-то движение, уловленное самым краем глаза, заставляет его шевельнуться снова — выпрямиться так стремительно, что остывший кофе едва не выплеснулся из кружки. Он смотрит на палубу, щурится, чтобы лучше видеть. Кто там? И что она там делает в полвторого ночи? Отставив кружку, он наклоняется вперед и замирает в нескольких сантиметрах от стекла, трет уголки глаз большим и указательным пальцем, чтобы лучше видеть. Кто-нибудь из исследователей? Да нет. Первые заборы проб не раньше четырех утра, а до тех пор все эти ученые спят как сурки. И кстати, никто из этих самых химиков или океанографов или хрен их знает, как они там называются, не станет разгуливать по палубе в ночной рубашке… Потому что вы только полюбуйтесь! Женщина, идущая по баку, разумеется, одета в синюю ветровку Шведского секретариата полярных исследований, но накинула ее совершенно явно поверх белой ночной рубашки, а ноги сунула в коричневые ботинки. Прямо святая Люсия забрела с праздника! Идет, вытянув вперед правую руку, и несет двумя пальцами что-то белое, нет, черное, нет, черно-белое. Вышла на бак, влезла на смотровую ступень и, перегнувшись через фальшборт, ничтоже сумняшеся швыряет это черно-белое в море. Потом поворачивается, спрыгивает по-детски, обеими ногами, на палубу, сует руки в карманы и идет назад. И только когда порыв ветра взъерошивает ее кудряшки, Лейф Эриксон узнает, кто это. Ну да, та бледная личность, не человек, а сырая креветка, такая же полупрозрачная и бесцветная. Замкнутая. Определенно не из тех, на которых ребята из команды делают ставки и держат пари. Похоже, почувствовала, что ее заметили, — вдруг остановилась и смотрит на мостик, потом нерешительно поднимает руку в приветствии. Она не может его видеть, это ясно, никто, стоя на баке, не может видеть, что делается на мостике, даже днем, однако он не удержался и так же неуверенно поднял руку в ответ. В следующий миг женщины уже нет.

Лейф Эриксон снова опускается в кресло, морщится. Господи боже, да что это такое? Он бросает взгляд на часы. 01.34. Надо занести в журнал, и время тут важно. А там уж пусть капитан завтра разбирается и устраивает ей нагоняй. Нельзя же ничего выбрасывать за борт в этих водах, это же всем известно. Весь ледокол — замкнутая система, система, которая, разумеется, забирает морскую воду для лаборатории, но не оставляет тут никаких отходов человеческой жизнедеятельности. Еще чего! Зачем нужно такое исследовательское судно, которое само загрязняет исследуемые воды?

— Ну и дерьмо человек!

Штурман едва не вздрагивает от звуков собственного голоса. Их эхо еще вибрирует, так что делается стыдно, и сам факт, что он стыдится, раздражает еще больше.

— Чертово дерьмо!

Он берет кружку, идет к мини-кухне, выливает холодный кофе, наливает свежий, потом направляется обратно к панели управления, усаживается и пытается снова расслабиться. Не тут-то было. Вода вдруг сделалась просто водой, берег — только берегом, а небо — всего лишь небом.