Мозаика - Гейл Линдс

— Шампанское — это национальный напиток Монако! — воскликнула она по-французски с американским акцентом, когда он посмотрел на нее с другого конца зала.

Она смело и широко улыбнулась:

— Выпейте со мной!

Он сел за ее столик.

Ее первый муж коллекционировал картины Джексона Поллока и Джаспера Джонса, у второго мужа была нефть в Луизиане. Много-много нефти. Сейчас она в разводе, ей тридцать лет. У нее было совершенное тело — гибкое и соблазнительное. Весь вечер он наблюдал, как она танцевала с мальчиками из местной элиты, но всегда возвращалась за столик к нему.

Он был полицейским инспектором, и его сексуальный аппетит не могла до сих пор удовлетворить ни одна женщина. В конце концов, это Монако, где все богаты и красивы, куда толпой валят и знаменитые, и никому не известные, чтобы укрыть свои состояния от налогов и подобно павлинам выставить их напоказ друг перед другом. Здесь самое невероятное излишество было de rigueur[2],a amour[3] не просто допускалась — весь воздух был напоен ею. Конечно, он был осторожен, но и не ограничивал себя. C'est la vie[4]. Он мужчина, и у него мужские потребности. К тому же он питал исключительную слабость к американкам и к их безрассудной энергии, особенно если они были богаты и красивы.

Он думал о ней всю неделю и наконец пошел взглянуть на нее. Он нашел ее у другого бара, при этом она вела себя так, будто он — ее давно потерянный лучший друг. Они пили. Они слушали музыку. На ней были бриллианты и золото, а также очень короткое платье исключительного покроя, больше открывающее, чем прикрывающее бедра. Они договорились встретиться на следующий день за час до полуночи.

Это продолжалось четыре дня. Сексуальное напряжение между ними росло, пока не стало подобно вулкану, опасному вулкану, как он и предполагал.

Сегодня вечером они вернулись в «Джиммиз». На ней было легкое белое платье в обтяжку. Он ощутил волнение внизу живота.

Как только заиграла музыка, она выскочила на сцену. Под грохот музыки ее бедра извивались и подергивались, а округлые груди подпрыгивали, растягивая тонкую ткань. Подняв руки высоко над головой и закрыв глаза, она танцевала. Ее энергия и сексуальность били через край.

Он стоял у бара и взволнованно дышал, затем пригладил усы, поправил пояс брюк. Не было сил оторвать от нее взгляд. Ему нужна была погоня, азарт преследования. Когда она облизала губы, открыла глаза и в упор посмотрела на него через весь заполненный толпой зал, он знал, что сможет овладеть ею.

Музыка закончилась. Он вернулся и сел за столик.

— Тебе понравился мой танец, топ ami?[5]

Его лицо оказалось на уровне ее живота. Он вдохнул волнующий запах ее тела, подчеркнутый духами. Он мог бы уже попробовать ее.

Он резко встал.

— А теперь мы пойдем.

Она подняла голову.

— Да?

— Oui.

Он взял ее за руку и вывел прямо в туманную средиземноморскую ночь.

— Я поведу машину.

Он вынул ключи из ее сумочки, посадил на пассажирское сиденье ее же «Феррари», сам сел за руль и вырвался из шеренги «Бентли», «Роллс-Ройсов» и «Мерседесов», припаркованных у фешенебельного ночного клуба.

Она рассмеялась громко, маняще.

Возбуждение накатывало волнами. Они отправились прямо в ее отель. Как только они вошли в роскошный номер, она капризно надула губы. Он потянулся к ней.

Она с недовольным видом отшатнулась:

— Вы, французы...

— Не французы, а монегаски. Иди ко мне, Стейси. Уже пора.

— Ах, Жан-Клод, — она потянулась к молнии на платье с глубоким вырезом, — не хочешь ли посмотреть на то, что тебе достается?

Он зачарованно остановился, и она расстегнула молнию. Ее медового цвета тело, казалось, жаждало вырваться из одежды, оно было блестящим, готовым к поцелуям и более смелым ласкам. И... она выбрила лобок.

У него как будто бы что-то разорвалось в голове. Сила собственного возбуждения оглушила его. Американки не делали этого, но европейки обожали такие штучки, и сочетание американской необузданности и старого европейского изыска воспламенило его.

Он тихо подошел к ней. Она вырвалась из своего платья и бросила его в Жана-Клода. Он поймал его.

— Стейси!

И в тот же миг она оказалась на нем, ее медовая плоть уже терлась о его одежду. Его руки блуждали по горячей коже, а рот пытался поглотить ее всю. Он сходил с ума от желания.

Она расстегнула молнию на его брюках и схватила его пульсирующую плоть. Он застонал.

Она прошептала ему в ухо:

— Ты хочешь меня, Жан-Клод?

Он обнял ее, пытаясь подвинуть так, чтобы войти в нее и быстрее кончить. После передышки он еще раз трахнет ее. И еще раз. И будет трахать до тех пор, пока она не забудет всех, кто когда-либо занимался с ней этим до него. До тех пор, пока ей не станет больно и тяжко, но так хорошо, что она сама будет просить еще. И ночь за ночью он будет вытряхивать из нее это ковбойское безумство, пока она не станет покорной, и тогда сможет бросить ее навсегда.

Он должен овладеть ею. Сейчас же.

Она завела его член между своими пылающими и влажными бедрами и зажала его там, устроив ему западню в момент экстаза.

— Нет, Жан-Клод. Не все так сразу. Мне кое-что потребуется...

Как только восход раскрасил зимнюю Ривьеру розовыми и лимонными полосами, полицейский инспектор выбрался из отеля, вымотанный, но все еще возбужденный. Ему надо было ехать домой, чтобы принять душ и переодеться к рабочему дню.

Наверху, оставаясь в постели, «Стейси» позвонила по служебному номеру в Джорджтаун в Вашингтоне. Там была полночь.

— Я обо всем позаботилась, — сказала она своему хозяину на другой стороне Атлантики. — Он вел себя именно так, как я ожидала. Он сегодня принесет мне досье из полиции и все относящиеся к делу документы. Если же не принесет, то не увидит меня сегодня вечером. А он позарез хочет видеть меня и сегодня, и завтра, и...

Мужской голос в телефонной трубке звучал твердо и властно. Он перебил ее, и она услышала нотки приказа в его тоне.

— Заставь его сделать исправления прямо сейчас. Измененные документы должны быть в Берлине сегодня после полудня. Затем убедись, что ему понятна связь между молчанием и его жизнью. После этого лети в Лондон. Я все подготовлю. Твое следующее задание — это похищение. Оно очень важно...

Пока хозяин излагал подробности, она сняла с головы светлый парик. Она запустила пальцы в свои короткие черные волосы и сосредоточилась на новом задании — похищении в Лондоне.

Часть первая

Джулия Остриан

1

19.58. ПЯТНИЦА, 3 НОЯБРЯ

ЛОНДОН (АНГЛИЯ)

Джулия Остриан потеряла зрение несколько лет назад. Это случилось после концерта, ночью, пока она спала. Словно чья-то могущественная рука (Бога? Или Сатаны?) выключила свет в ее глазах. Никаких физических причин доктора не нашли. Подсознательное самовнушение — вот как они это назвали. Страх перед слушателями, перед этим многоликим чудищем, взиравшим на нее из зрительного зала.

Джулия так и не свыклась со своей слепотой. Воспоминание о зрении, как воспоминание о волшебном сне, не покидало ее. Она страстно желала вернуть себе способность видеть. И поэтому лгала. Она уверяла в своих интервью, что слепота дает пианисту преимущество. Родным она говорила, что недуг позволяет ей сосредоточиться на карьере. Трое мужчин, которых она любила, слышали от нее, что секс вслепую гораздо лучше — сохраняется чистота эмоций и физического контакта.

В этой лжи была доля правды.

Она много гастролировала по Штатам. Европе и Азии. Мать была ее менеджером и ее глазами, вместе они путешествовали по миру музыки — от огромных концертных залов до камерного исполнения для узкого круга друзей, от роскошных дворцов в стиле рококо до концертов под открытым небом в глубинке. Критики восторгались мощью ее игры, красотой стиля, полным владением инструментом и ее темпераментом — этим неуловимым качеством, которое, казалось, одушевляло каждую ноту. Клан Острианов считал не совсем разумным выбор такой профессии, но слушатели любили ее повсюду. Странный поворот судьбы — она питала душу слушателей, а они питали ее, но именно из-за них она и ослепла.

Мать, Маргерит Остриан, защищала дочь от всего. Джулия была ее единственным ребенком, и у них выработались те необычайно близкие отношения, какие бывают между взрослыми людьми одной крови. Они разделяли любовь, понимание и острое чувство незащищенности, коренившееся в семейной трагедии. С матерью она могла позволить себе быть слабой, сентиментальной. Джулия понимала, что заботы о ней заставили Маргерит отказаться от легкой и красивой жизни, какую сулило богатство семьи.

В конце концов, Джулия могла бы нанять кого-то, чтобы вести ее дела. Она не стеснялась пользоваться деньгами семьи, когда в этом была нужда. Но мать была больше чем менеджер, никто не мог бы ей дать такую моральную поддержку. Быть зрячим компаньоном своей дочери — это все, чего желала Маргерит.