В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть) - Александр Русов

— Ну всякие там недоразумения, столкновения, конфликты… Как случилось, что Таганкова не стало? Что его нет рядом с вами…

— Триэс житья ему не давал, — бешено скосив глаз, снова отрезал Гурий.

— Триэс? — встрепенулся посетитель.

— Видите ли, мы называем так нашего шефа, — поспешил смягчить ситуацию Ласточка, осуждающе взглянув на товарища. — Живем мы дружно, и все это не совсем так. Вернее, совсем не так. Погоди, Гурий…

Горьковатые химические испарения, насквозь пропитавшие комнату, целиком подавляли чуть сладковатый запах цветущих лип, просачивающийся из институтского парка сквозь открытую фрамугу окна.

— Ближе к вечеру, — рассказывал Ласточка, — перед самым концом рабочего дня мы услышали, как у Аскольда что-то упало…

— Как же, упало! Просто взял и шарахнул колбу о кафель. Хватит, сказал, надоело.

— Так и сказал? — оживился и как бы даже чему-то обрадовался посетитель, сверля глазами-буравчиками говорящего. — А что именно, не уточнил?

— Да все осточертело! — рявкнул Каледин. — Эта история с Инной. Кротоны. Кетены. Безденежье. Вообще, сколько можно?

— Преувеличиваешь, — возразил Ласточка.

— А по-моему, он молодец.

Никодим Агрикалчевич Праведников своим четким мелким почерком записывал все новые данные.

— Помолчи, Гурий. Очень прошу. Не то говоришь. Во-первых, не колбу, а пипетку… Случайно… Никакого скандала. Что ты в самом деле? Подумаешь. С кем не бывает? Устал человек. Конец рабочего дня. В отпуск пора. Ну а потом… Потом вымыл руки, снял халат и ушел.

Ласточка задумчиво посмотрел на открытую фрамугу, чем-то напоминавшую взведенную мышеловку.

— Как? Прямо туда? — удивился Никодим Агрикалчевич.

На его загорелой, похожей на спелый орех лысине выступила испарина, левая бровь поднялась.

Каледин кивнул в ту же сторону, как бы подтверждая слова сотрудника.

Посетитель отер пот чистым, аккуратно сложенным носовым платком и с недоверием взглянул на затянутое металлической сеткой окно, выходившее в институтский сад. Ничего, впрочем, примечательного, кроме нескольких белых бабочек, порхавших снаружи, он не заметил.

Ласточка улыбался открыто и дружелюбно. Каледин смотрел исподлобья. Нехорошо, тревожно, на одной ноте вызванивали приготовленные для опытов алюминиевые пластинки.

Никодим Агрикалчевич как-то вдруг заторопился, несколько раз поблагодарил сотрудников и попятился к двери. Покинув лабораторию, он тут же направился к начальнику отдела информации Кирикиасу, который сразу принял его. Их беседа продолжалась не менее часа. После этого начальник отдела информации, в свою очередь, поспешил к вышестоящему начальнику, заведующему отделением Белотелову Самсону Григорьевичу и тоже о чем-то долго, подробно с ним говорил. Скорее всего, на Самсоне Григорьевиче дело не кончилось, и последний выходил с докладом по этому важному вопросу к еще более высокому институтскому руководству. Так или иначе, в результате всех состоявшихся бесед, совещаний, докладов и обстоятельных обсуждений, Институт химии обратился в Институт токсикологии с убедительной просьбой провести в кратчайшие сроки медико-биологическое исследование направляемых на экспертизу веществ.

Аскольд Таганков ушел из жизни лаборатории тихо, почти незаметно. С его уходом, однако, в институте стало твориться что-то неладное. Странные явления можно было наблюдать и на институтской территории. Так, над одним из маленьких холмиков на опушке леса, рядом с Машинным залом, местные жители вдруг обнаружили непонятные ночные свечения. Холмик тут же прозвали «Аскольдовой могилой».

Не раз особая комиссия направлялась туда с приборами, похожими на велосипедные насосы — только вместо резиновых шлангов в них вставлялись тонкие стеклянные трубочки. Специалисты ходили вокруг холмика и все фукали своими насосами, но содержимое градуированных трубочек так и не изменило своего цвета. Это означало, что никаких вредных испарений кротонового, кетенового или другого известного науке химического характера в ощутимых количествах из «Аскольдовой могилы» не выделялось. И когда уполномоченные, не солоно хлебавши, возвращались в институт, кое-кто, посмеиваясь, показывал им вслед пальцем: «Ишь чего захотели в свои насосы поймать!»

Кто-то вспомнил, что последняя аттестационная комиссия отметила как недостаток излишнюю скромность и застенчивость Таганкова. Это дало повод утверждать, что Аскольда погубили не столько кротоны или кетены (здесь мнения разделились), сколько отмеченные комиссией — и вполне справедливо! — самые неподходящие для современного служащего, свойства его натуры.

Из отчета Института токсикологии о результатах испытаний переданных веществ на крысах выяснилось следующее. Даже небольшие дозы фосфорсодержащих кротонов, с которыми сотрудники степановской лаборатории работали многие годы, оказались смертельными для всех подопытных животных, а те крысы, что были подвергнуты действию малоизученных серосодержащих кетенов, остались живы. Мало того. После соответствующей химической обработки самок поочередно подсаживали в клетку к самцу, и в 60 случаях из 100 (рекордно высокая цифра! — отмечалось в отчете) спаривание происходило в первую же ночь после подсадки, в 26 случаях — на вторую, в 12 — на третью, а в двух оставшихся — на четвертую ночь. Последующее пребывание в одной клетке с этим самцом не оказывало влияния на течение наступившей беременности. Однако стоило пересадить самку к другому партнеру в первые пять дней после оплодотворения, как беременность прекращалась и начиналась течка, во время которой происходило спаривание и новое оплодотворение. В примечании указывалось, что для прекращения беременности у большинства самок крыс не требовалось даже непосредственного контакта с другим самцом: одного его запаха было достаточно!

Вместе с сопроводительным письмом отчет пришел на имя заместителя директора института по научной работе тов. Крупнова Владимира Васильевича и с резолюцией «К сведению. Прошу переговорить» поступил к заведующему отделением тов. Белотелову С. Г. Далее отчет и письмо с пометкой «Прошу подготовить решение» перекочевали по нисходящей в приемную начальника отдела Сироты И. Л. Размашисто приписав в свободном углу письма «Прошу принять к сведению и доложить об исполнении», Игорь Леонидович, как и следовало, переадресовал документы заведующему лабораторией т. Степанову С. С, к тому времени уже вернувшемуся из Приэльбрусья. Сергей Сергеевич передал материалы своим сотрудникам, а те, что называется, обсудив и посоветовавшись, предложили кротоновую тематику вообще закрыть.

Считалось, что во главу угла тут положены соображения техники безопасности, хотя на самом деле кротонами никто не хотел заниматься лишь из-за того, что проблема в научном отношении давно себя исчерпала. Зато все горячо были заинтересованы в расширении новой перспективной кетеновой тематики. Не разделяя мнения сотрудников о токсичности кротонов, Сергей Сергеевич всячески одобрял и поддерживал их интерес к кетенам, однако у Игоря Леонидовича Сироты именно кетеновое направление вызвало самые серьезные возражения.

— Если они так сильно действуют на крыс, — сказал он Сергею Сергеевичу, — то ведь могут и на людей…

— В смысле размножения?

— В любом смысле, — не принял шутки начальник, продолговатое лицо которого напоминало чуть покосившийся растянутый ноль.

Посеянное Сиротой сомнение дало свои всходы. Сначала Кирикиас и Белотелов, а за ними заместитель директора по науке Крупнов стали настаивать на закрытии обеих тем.

— Мало нам неприятностей!

Интересно, что именно так высказался Самсон Григорьевич Белотелов задолго до событий, речь о которых впереди. Его и в самом деле ждали крупные неприятности, но были ли они связаны с кетенами — бог знает. Сейчас нам важно отметить другой, пусть менее известный, но куда более существенный факт: до глубокой осени у открытой фрамуги окна той комнаты, где произошел несчастный случай, продолжали кружиться бабочки. Они бились о сетку, подлетали к самой щели, замирали на мгновение в сладостной истоме, порхали поблизости, словно приходя в себя от только что пережитого наслаждения, и вновь устремлялись к окну, оставляя на ржавой проволоке следы пыльцы. А снизу, из институтского парка, казалось, будто кто-то выбросил из окна мелкие клочки бумаги, трепещущие в восходящем потоке теплого воздуха. Только никто почему-то не замечал, что это безостановочное кружение происходит лишь возле одного окна; никому не казалось это ни странным, ни удивительным.

Когда Сергей Сергеевич воскресным утром садился в самолет, следующий до Минеральных Вод, у него было такое ощущение, будто он покидал Лунино навсегда. Глаза слезились от ветра, гуляющего по полю аэродрома, в уголках скопился белый налет, и чувствовал он себя совершенно больным. Ровно через год, день в день, отправляясь с женой на юг, профессор Степанов попытается и не сможет вспомнить то свое состояние, вновь пережить тревогу тех быстротечных, бесконечных, удивительных дней. Бесформенные обрывки переживаний, обесцвеченные временем осколки ярких впечатлений смешаются в нечто совсем уже для него ненужное, постороннее, лишенное способности не только волновать, но даже восстановить в памяти тот крошечный обрывок нескольких июльских дней — яркую точку, в которой сосредоточилась вся его жизнь. Как и теперь, он будет чувствовать себя совершенно изношенным, будто неизлечимый недуг вконец подточил его силы. Ни надежд, ни желаний — ничего, кроме смертельной усталости и равнодушия. Еще недавно тщеславие служило ему путеводной звездой, но звезда померкла, и уже невозможно было различить ее призрачный свет.