Сборник рассказов - Александр Кабаков

И придется так жить дальше.

Все тогда и началось, в тот год, когда пришли эти американцы с комическими, как псевдонимы провинциальных актеров, фамилиями и чужими именами, все эти алексы славски и джеймсы алмазофф.

Вспыхнула война, X. вел ее упорно и зло, американцы вяло отмахивались, будучи, видимо, не готовыми к такому сопротивлению — вероятно, затеявшие все это ребята из администрации не предупредили их о том, что предстоит схватка с беспредельщиком, сохранившим до пятого десятка упорство и злость капотненского хулигана. И все остальное старое руководство тоже держалось крепко. «Банда» целиком включилась в борьбу, действуя партизанскими методами неожиданных вылазок и саботажа: вдруг, не сговариваясь, проваливали голосование на совете директоров или единодушно, но ничего не объясняя, просто не замечали очередного американского нововведения и вели дела так, будто никаких реформ нет и не было.

А N. устранился.

То есть не то что бы прямо и открыто перешел на сторону врага, но просто работал так, будто ничего не произошло. На совещаниях в основном помалкивал, — как, впрочем, уже и все последние годы, — если же высказаться было необходимо, выступал исключительно с позиции здравого смысла, а не заведомо против всего, что исходило от чужаков. Больше всего N. хотел мира, потому что боялся развала компании, к которому должна была привести война, как привели подобные войны к развалу других компаний. А развала компании N., не обманывая себя, боялся не из высокого чувства корпоративного патриотизма, а просто дорожа собственным положением. Все эти отважные инсургенты из «банды» не боялись ничего, потому что им и нечего было бояться — тылы у всех подстрахованы, паспорта в карманах, счета даже не в Цюрихе, а на далеких островах, семьи, в случае чего, и сами проживут, у некоторых жены зарабатывали не меньше…

А его деньги, почти все, уже давно уходили в маленький немецкий город, где в уставленной цветами палате лучшей и самой дорогой в мире клиники для таких больных восьмой год жила его жена, и он был виноват в том, что она живет там.

И вот, когда началась война «банды» против, как говорили в коридорах, «американского империализма», N. испугался насмерть. Чем бы ни кончилось, N. терял все. Если победят американцы, его выкинут вместе со всей прежней верхушкой, если одолеет X., ему не простят коллаборационизма, если выйдет ничья, в результате которой руины достанутся затеявшему операцию и наверняка планировавшему именно такой результат чиновному воронью, его выбросят вместе со всеми участниками битвы, как расходный материал.

Все же тихое пережидание показалось ему самым безопасным — возможно, потому, что оно соответствовало его характеру. N. действительно не чувствовал искренней ненависти к чужакам, не ощущал кровного родства со своими, но и не мог решительно переметнуться, как-то неловко было…

А потом американцы просто рассосались, исчезли. Черт их знает, почему — возможно, изменились планы на самом верху.

И X. принялся раздавать награды и казнить изменников.

Однако ж уничтожить его было не так-то легко даже для X. Потому что он был как бы талисманом «банды».

Их знакомство началось в те времена, когда никто и вообразить не мог, что когда-нибудь жизнь повернется таким образом. В странные, полупьяные, полные безнадежного веселья семидесятые годы X. пришел в НИИ и сразу, как тогда говорили, проявил себя, особенно на фоне общего безделья и презрения к карьере. Серьезный молодой ученый по-настоящему занялся порученной темой, хоть и не самой заметной в институте, но требовавшей и хорошей теоретической подготовки, и умения организовать работу маленького коллектива, лаборантки и механика, отвечавшего за оборудование. Притом что с механиком X. сразу принялся необузданно пить каждый рабочий день, точнее, вечер, а с лаборанткой немедленно началось, как сам выражался, «использование в служебном удобном положении»… Уже года через два у X. была прочная репутация безобразника, пьяницы, но почти гения.

А N. к тому времени имел не менее прочную репутацию одаренного, но не слишком, старательного, но не сверх меры, вполне приличного специалиста и доброго малого с единственной слабостью — по женской части. Пил, как все, но не больше и без скандалов. Любую работу делал быстро и хорошо, но всем было понятно: не в работе его счастье. Впрочем, женщины, имевшие основания судить, считали, что счастье его и не в женщинах: вроде бы и готов в любую минуту и почти с любой, но без приложения особых усилий, по обстоятельствам. Да N. и сам не совсем понимал, в чем его счастье, а твердо знал только одно: и не в счастье дело.

Они были знакомы, но не более того — разница в возрасте и, главное, в образе жизни мешала сближению. Приятельствовать начали лишь на заре новых времен, когда выяснилось, что оба готовы к тому, к чему мало кто был готов.

Вдруг обнаружилось, что X. способен быстро и толково разобраться в бесчисленных документах, необходимых для создания кооператива, понимает, что такое платежка, и вообще умеет обращаться с деньгами, бо€льшими, чем мэнээсовская зарплата — хотя прежде и ее-то пропивал за неделю.

А N. оказался сведущ не только в тематике своей лаборатории, но и всего института, и сумел выделить в ней то, на что неизбежно должен был возникнуть спрос.

И они объединились, и вскоре научный кооператив «Керосинщик», названный ими так и в честь законченного обоими вуза и в память о бестолковом пьянстве недавних времен, стал оказывать весьма существенные консультационные услуги тем, кто сумел сбросить ослабевшую руку власти с нефтяного вентиля. Организация добычи, транспортировки и переработки…

К середине девяностых X. был не в первой десятке, но и не в последней сотне богатых людей страны.

А N. так и остался высокооплачиваемым специалистом — высокооплачиваемым даже по новым меркам, но не более.

«Старый, — сказал ему однажды X., — знаешь, почему у меня бабла до хера, а у тебя так себе?»

N. молчал с обычной своей, несколько кривой и поднимавшей брови уголком усмешкой, ожидая от X. ответа на риторический вопрос.

«А потому, — как всегда, проглатывая окончания слов и слегка картавя, закончил X., — что я и хочу до хера, а ты так себе! Всосал?»

N. не обиделся — слишком давно они знали друг друга, чтобы обижаться на правду. Тем более что X., несмотря на такое тонкое понимание равнодушной натуры своего приятеля и служащего, платил ему хорошо и помогал всегда, когда требовалось.

В Германию жену N. отправлял тоже X. У самого N. тогда с деньгами было не очень — только что купили дом, слишком дорогой по его доходам, а тут как раз ударил кризис, так что отдать X. долг за первый год пребывания жены в больнице N. смог нескоро.

И вот, когда американцы сгинули, X. вызвал его и, глядя прямо в лицо круглыми, карими с рыжеватым оттенком глазами, предложил уйти.

«Бабки на выход получишь, — сказал X., — какие тебе положены, и давай, вали».

N. так и стоял у двери, не успев сесть, хотя всегда садился, не дожидаясь приглашения.

«Ты, сука, — тут X. заорал, как обычно орал, матерясь, — меня тоже хотел кинуть, как бабу свою! Но меня ты хер кинешь, понял?! Ты, предатель сраный, ты пожалеешь, я тебя теперь достану до конца, ты мне теперь враг!»

Было похоже, что, вопреки своему правилу, X. крепко выпил в рабочее время.

N. вышел, не ответив.

Заявления N. не подал, и все продолжалось, как будто и не было этого бешеного, полного истинной злобы крика.

N. понимал, что случилось с X. — слишком много и тесно X. в последние десять лет общался по делам «банды» с настоящими бандитами, а у этого народа не было более страшного обвинения, чем предательство. Они находились в постоянном состоянии войны друг с другом и с миром вообще, а на войне нет ничего ненадежней союзничества и опасней предательства. Обычную хитрость и прямой обман могли простить, отчаянная драка могла завершиться разумным миром, и противники возобновляли вполне нормальные отношения — но предавший союзник и, особенно, друг переходил в разряд вечных кровных врагов и подлежал уничтожению при любой возможности.

Конечно, следовало бы уйти и найти какой-нибудь другой источник денег, но N. не решался. Время — да и возраст — были уже не такие, чтобы начинать свой новый бизнес, а ни в одну команду не возьмут: история ссоры с X. уже, естественно, была всем известна, и крики X. известны дословно, как становилось каким-то образом известно все, что происходило в башне. Предателей, сливавших информацию, X. регулярно грозился найти и истребить, но без результата… И никто не возьмет на работу, да еще в руководство — а не в руководство тем более, да и N. не пойдет — человека, которого X. объявил личным врагом. Не то чтобы X. боялись, но считались с ним, справедливо признавая деловой дар, да и вообще — кому нужен лишний геморрой? Хоть бы речь шла о каком-нибудь выдающемся персонаже, а то — ну, специалист, ну, хороший специалист, ну, мужик, вроде, добрый и порядочный — так что? Да и насчет порядочности… Может, зря его предателем X. назвал, а может, и не зря…