Лемеривна - Марко Вовчок

— Не пойдешь! — вскрикнула старуха и засмеялась. — Не пойдешь! — повторила она еще и опять засмеялась.

Это повторение одного слова, этот смех звучали так, словно ее потешало безвредное детское безумье, не могущее стать помехою ни в чем. Она погрузилась в мысли и так быстро шла, что дочь только поспевала за ней следом. Скоро они домой пришли. Вошедши в хату, старуха точно очнулась и опять спросила дочь:

— Так он давно тебя любит?

— Я не пойду за него, мама! — проговорила дочь.

— Безумная! — со смехом ответила старуха.

— Я не пойду, мама, — говорила девушка. — Я его не люблю!.

— Безумная! — вскрикнула старуха. — Что говоришь мне? Да я связанную тебя за него отдам! О, я прокляла бы тебя, если бы… Ты знаешь ли, какие его богатства? У него одного поля… а степь… что лесу!. Его усадьба… его казна… казна большая!

— Мне не надо ничего! — сказала дочь.

— Я помню еще его отца покойника, — продолжала старуха, предаваясь своим воспоминаниям, — как он вдруг разбогател, будто клад нашел. Счастье ему во всем было страшное! Я помню, будто теперь гляжу, как он раз привез домой целые пригоршни червонцев — как гляжу, помню! Что за коралловое ожерелье было у его матери! Что за дукачи — как жар, горели на шее! И с каждым годом все богатели они, все богатели! Много сыну оставили, много!

Старуха умолкла, словно поглотили ее заманчивые думы, словно увлекли пленяющие образы. Очень поздно уснула она неспокойным, горячечным сном; несвязные слова у ней вырывались, то вздох тяжелый, то смех.

Всю ночь просидела Лемеривна у окошка. Ночь была месячная и тихая — тихо и ясно освещалось молодое задумчивое лицо.

Козак Шкандыбенко не спал, не ел и не пил, пока не послал сватов к Лемеривне. Сваты были приняты хлебом-солью, и была обещана Лемеривна Шкандыбенку, Но сваты воротились оттуда не такие, как туда пошли, — сваты воротились призадумавшись, без веселья, без шуток и без прибауток, все поглядывали исподлобья да покашливали, словно им что-то попало в горло, чем бы следовало Шкандыбенку озаботиться да спросить. Да радостен был Шкандыбенко и ни о чем не спрашивал, как увидел обменный хлеб у них в руках.

Выходя, старший сват сказал на прощанье:

— Смотри, Шкандыбенко, не своею волею идет за тебя Лемеривна, а хотят отдать ее силою. Смотри, Шкандыбенко, чтобы не накликал ты себе беды да лиха в хату!

— Правда, правда, — добавил другой сват, — невеста слова не промолвила, не глянула; такая стояла, что краше в гроб кладут!

Ухватило больно за сердце Шкандыбенка, когда он все это услышал.

Он ничего не ответил и, проводивши сватов, долго стоял на пороге, как самый бесталанный человек, что только успел выйти на простор, едва дух перевел, как лицом к лицу встретился с знакомым горем и опасностью. «Да я все-таки возьму ее за себя!» — промолвил он вдруг, и глаза у него опять заблестели, и даже он усмехнулся.

Начал Шкандыбенко готовиться к свадьбе, купил себе хутор, словно пан, особо от других людей; много денег рассыпал на всякие уборы и приборы; возил невесте дорогие подарки.

Невестина мать его принимала, ждала, ласкала, ублажала, а невеста… Хоть бы одно слово, кроме того, что «я не люблю тебя, козак, — оставь меня, я тебя не люблю!» Ни материнская просьба, ни грозьба, ни его мученья, ни угодливость, ни покорность, ни страсть, — ничто-ничто, ничто ее не трогало!

Оттого стоял козак над рекою и глядел в воду, что он все ночи не спал от тоски, а каждое утро ехал к ней и все-таки думал: «Сегодня! Сегодня! Что-то сегодня?» И сердце у него, растерзанное, разгневанное сердце, замирало снова и разнеживалось. Так поехал он и в то утро, спешил, надеялся… Приехал. Встретила его с приветом старая Лемериха, и назвала сыном, и расспрашивала о хозяйстве, и толковала ему о будущем житье-бытье.

Ничего у него не спросила, ни о чем не сказала ему, ни разу не взглянула на него молодая Лемеривна. Он долго сидел, слушая старухины речи и не слыша их, — он все чего-то ждал да надеялся и смотрел на любимое лицо, — такое неприветное для него лицо! Старуха в беспокойстве все вела свои льстивые речи, беспокойными взглядами выпытывала, не обижается ли богатый жених дочернею холодностью; украдкой, с угрозой и гневом, бросала взгляды на дочь.

— Не наглядимся мы на твой подарок, — сказала старуха козаку. — И где это ты выискал такую чудесную парчу, мой родной? Где ты покупал парчу?

Козак вспомнил, что он привез с собой другой подарок, и подал его — это было дорогое монисто. Старуха схватила, вскрикнула, благодарила. Не дотронулась молодая Лемеривна и, сложа руки, сидела бледная и холодная, — только вздрогнула, когда мать стала примеривать новый подарок, точно прикоснулись к белой шее ледяные змеи.

И козак вздрогнул, словно меткая стрела впилась ему в сердце.

— Не нравится мой подарок, девушка? — спросил он и горько усмехнулся, и глядел — ждал ответа.

— Мне ничего не надо, — ответила девушка.

— Не слушай ее, — вскрикнула старуха в тревоге, — не слушай, мой сокол! Она не смыслит ничего…

Хотел козак что-то говорить, да дух у него заняло, в голове помутилось, забилось сердце до разрыву — он ушел. И шел, сам не зная куда, пока не очутился над рекою. На него пахнуло свежестью от сверкающих волн, и он остановился бессознательно.

И долго стоял тут козак, глядя в воду, и думал, и крушился, и все любил! И гневался, и тосковал, и все любил! И оскорблялся, и жалел, и все любил! Сильней гнева, тоски, оскорбленья была любовь! Наперекор всему страстная нежность одолевала его, — так что же мудреного, что он, решившись разорвать мучительные отношения, передумавши, перестрадавши, набрался силы и решимости и… и воротился к ней. И ворочаясь, спешил, как на праздник, и когда, подошедши к хате, услыхал ее голос, невыразимо сладко ему было его слышать. Он стал и слушал, точно очарованный. Он слушал не для того, чтобы узнать, о чем речь, — он просто желал голос ее слышать. Редко слыхал он этот голос любимый. Он боялся, чтобы, увидавши его, не замолкла она, и прятался. Вечер был темный — только звезды мерцали на прозрачном небе, и такой теплый, тихий вечер, что даже деревья кругом хаты не шелестели и не мешали ему слушать своим шелестом.

Пока не укротилось биенье его сердца, он ясно ничего не мог ни разобрать, ни понять, а там понемногу и разобрал, и понял. Явственно дребезжали в ушах у него все укоры и угрозы матери за суровость к нему, жениху, за непослушанье, и как до души доходили ответы тихие и неизменные: «Я не люблю его; я не хочу идти за него!» Ох, хоть бы что-нибудь иное сказала она! Хоть бы что-нибудь вымолвила, пожалуй, такое ж нелюбовное, пожалуй, хуже, да иначе! Эти слова и без того день и ночь перед ним, как живые, носятся и жгут, как огонь, и холодят, как лед!

Мать все сердитей становилась; пугает дочь проклятьем; грозит, что отдаст ее силою, перевенчает неволею.

— Вы меня перевенчаете неволею, да душа моя и сердце вольны будут, — промолвила Лемеривна и стала просить: — Не отдавайте меня силою! Не губите меня и его!

Так она просила, что весь задрожал козак и думал, что нельзя не послушать такой просьбы. Но мать не послушалась и осыпала новыми укорами и угрозами непокорную дочь. Козак вошел в хату, и старуха умолкла,

— Что так ушел? Где был, мой голубчик? — спросила она козака. — А мы тебя ждали. Садись, мой сокол, садись, мой желанный!

— Когда же мы будем свадьбу играть? — промолвил козак.

— Да как положили, так и сыграем, — ответила старуха торопливо. — Как положили, так и будет, мой коханый!

— Не слишком ли долгий срок мы положили? Не долго ли чересчур дожидать? — промолвил козак.

— Можно и поспешить, родной мой! — ответила угодливая старуха. — У нас все готово, — можно поспешить!

— Поспешите, будьте ласковы! — промолвил козак.

— Хорошо, хорошо, мой голубчик, — поспешим, — отвечала старуха и сейчас же начала рассчитывать и высчитывать дни и время, расходы и угощенья.

В хате все темнело да темнело; в открытые окошечки врывался запах пышно цветущих цветов в огороде, сильный и смешанный: и свежее благоуханье роз и сирени, и резкий запах любистка и черемухи, и бессчетно других ароматов слабей и слабей, и в одиночку почти не слышных. И едва можно было отличить при мерцанье звезд цвет свежей розы от золотистого чернобривца и цвет алого мака от цвета розового пиона, и едва мог отличить Шкандыбенко белые сложенные руки от широких белых рукавов и бледное любимое лицо от шелковых, гладких, пышных волос. Не сказала ни слова молодая Лемеривна, пока козак говорил с матерью, не шелохнулась, не ворохнулась. И при прощанье только, когда козак промолвил ей: «Добрая ночь!» — она встала, поклонилась и вымолвила: «Добрая ночь!» — ему в ответ.

Простился козак, поехал домой на хутор.

Добрая ночь! Ах, нет для него добрых ночей давно, давно!

С тех пор, как он ее узнал, нет для него добрых ночей! И будут ли когда! Будут ли?