Блуд на крови. Книга вторая - Валентин Лавров

— Портрет Аннушки? Как? Почему? А это что — прядь волос с ее очаровательной головки? И эту прядку я, неразумец, может целовал!

Брезгливо — двумя пальцами, взял письмо, начал читать. Потом другое, третье. Содержание их было пустяковым: «Ежечасно, мой прекрасный друг, воздыхаю о вас… Меня пожирает страсть, которую вы разожгли в душе моей… Когда вас нет, жизнь делается постылой… Вечно посылающая вам любовные вздохи Анна».

Петр швырнул письма, плюнул вслед:

— Ах, дура! А как лгала мне замечательно, я ведь и впрямь думал, что без меня ей нет радости. Блудница вавилонская!

Кликнул Меншикова:

— Алексашка, отправь срочную депешу московскому начальству

«Анну Монсову под строгим караулом заточить в доме ее. Из оного запретить любые отлучки под страхом смерти. К ней никого окоромя прислуги не допускать. За все ее худые поступки запретить выходить даже в кирху. Зело извольте выполнять все написанное со всей неукоснительностью. Петр».

Гонец, молотя шпорами по лошадиным бокам, полетел в Москву.

ЧЕЛОБИТЕЦ

О после короля прусского Георге Иоганне фон-Кейзерлинге шла молва, что он в свое время был сожителем Анны Монс. Так это было или иначе, правду теперь не сыскать. Но из архивных документов достоверно известно следующее.

Летом 1707 года главная квартира русской армии, ожидавшей Карла XII, находилась близь Люблина. Здесь присутствовали Кейзерлинг и… Виллим Монс, юный красавец, лицом поразительно схожий со своей сестрой. Посол опекал Монса, тот даже нашел приют в его жилище. Еще прежде Виллим откровенно признался Кейзерлингу:

— Самое выгодное дело для меня — служба, русскому царю. Когда я был еще мальчуганом, Петр заметил меня. Но моя сестренка, у которой между ног всегда свербит, сотворила мне великую обиду — поссорилась с царем Петром. Ныне я ею полностью тем ограблен, ибо не имею средств к достойному существованию. Если бы вы, мой благодетель, замолвили за меня хоть слово единое! Государь вельми вас уважает…

— Сие есть правда, — Кейзерлинг тряхнул париком, роняя с него на камзол пудру. — Это хорошо, что вы уведомили, Виллим, меня о свбих намерениях. Завтра у царя очередная пьянка. Вы знаете, что русские не умеют жить без пьянства и безобразий. Я попрошу герра Питера, он, я уверен, мою просьбу уважит.

Если бы знал посол, на какой срам он себя обрекает!

СКАНДАЛ

На другой день Кейзерлинг, пригласив с собой Виллима, прибыл на званый ужин к Петру. В комнатах было накурено и душно, так что в открытые окна даже не влетали комары, полчища которых развелись тем летом.

Сразу же столкнулись с Меншиковым — румянолицым, всегда веселым, говорившим столь громко, что слышно было за версту.

Кейзерлинг любезно расшаркался:

— Князь, позвольте представить вам сего молодого человека…

Меншиков грохнул смехом:

— Хха! Виллима я знал еще шпингалетом, когда навещал его сестричку. В отсутствие, — он хитро подмигнул, понизив голос, — царя-батюшки. Помнишь, Виллим? Я тебе еще заморских конфет дарил. Ха-ха! Ах, простите, герр посол, я забыл, что вы тоже согревали ложе очаровательной Анхен. Я не прав? Простите, ошибся.

Скрипнул зубами от досады посол, но оскорбление стерпел, с возможной галантностью осклабился:

— Нынче день веселья, самое время прощать виноватых. Князь, молю вас, окажите протеже Виллиму, замолвите словечко перед государем. Нельзя ли принять Монса на военную службу?

— Ой, хитрец! — Меншиков ткнул перстом под посольское ребро. — Ты, сказывают, скоро с Монсами породнишься, на Анхен женишься, вот и хлопочешь. А я-то с какой стати перед государем буду за опальных поклоны метать?

Кейзерлинг поднял жирную пятерню и стал стаскивать с указательного пальца крупный бриллиант. Светлейший брезгливо отстранился, скорбно покачал головой:

— Хочешь пустяком откупиться? Птенцы Петра честью не торгуют, чай не уличные мы девки. — Подумал, почесал волосатую ноздрю, махнул рукой, хитро улыбнувшись: — Ты сам улучи момент благоприятный, а государь коли совета моего спросит, я слово и замолвлю.

На том и расшаркались. Меншиков отправился к Петру, и, похохотывая, сказал:

— Мин херц, посол с Монсихой развратничал, а теперь за наш счет откупиться желает. И еще в жены мечтает взять. Что, в постели, небось, проворная?

Царь налился кровью, засопел тяжко, гневно сжал кулаки.

И тут — хуже момента не придумаешь! — к нему с ужимками и приседаниями, таща за руку Монса, приблизился посол.

— Ваше величество, — сладко улыбнулся Кейзерлинг, подстрекаемый одобрительным подмигиванием Меншикова, — позвольте представить вам…

Петр раздул щеки:

— За кого просишь, посол? Мне мало того срама, что я от сестры его перенес? Эту хищницу я воспитывал для себя, имел намерение на ней жениться. Но ее природная натура оказалась столь блядской, что более не желаю слышать ни о ней, ни о ее родственниках.

Тут встрял Меншиков:

— Мин херц, дело прошлое да я тебе уже признавался. Ведь и я с ней во времена оны развратничал, да и ты, Кейзерлинг, поди, своего с сей порочной особой не упустил. Не так ли? Ныне хочешь ее в жены взять? Молодец, бери. Она бабенция… того… на передок горячая! Хха!

— Как вы смеете, князь, говорить столь дерзкие речи! — топнул ножкой Кейзерлинг. — Сицевыми словами между нами противность чинится.

Меншиков схватил посла за локоть и громко сказал, хотя и на ухо:

— Ну ты, козлобородый, катись отселя к… — далее шли выражения вовсе не дипломатические и равно для печати не годные. Светлейший дал пинка Кейзерлингу, и тот спешно застучал туфельками с бантиками по крутой деревянной лестнице, едва не опрокинув с ног старого воина генерала Нетельгорста.

Петр стоял рядышком, мусолил трубочку и ехидно посмеивался.

ОПРАВДАТЕЛЬНЫЕ ПОСЛАНИЯ

На другой день Кейзерлинг поднялся спозаранку. Опасаясь, что чья-либо депеша опередит его, застрочил на бумаге:

«Люблин, 1707 года, 11 июля нового стиля. Вседержавный великий король, августейший государь и повелитель! Всеподданейше и всенижайше повергаю к стопам вашего величества донесения о происходившей вчера попойке. Обыкновенно сопряженная со многими несчастными происшествиями, она вчера имела для меня пагубные последствия. Ваше королевское величество соблаговолит припомнить то, что почти повсюду рассказывали в искаженном виде обо мне и некоей девице Монс из Москвы. Говорят, что она любовница царя. Эта девица и вся ее фамилия содержатся уже четыре года под постоянным арестом, а ее брату преграждена всякая возможность поступить на царскую службу. Я, по несчастью, хотя невинным образом, вовлеченный в их роковую судьбу, считал для себя обязанным заступиться за них…»

Тут, от быстрого движения руки, чернила брызнули на бумагу.

Посол чертыхнулся, присыпал кляксы песком, смахнул его и продолжал писать о тех унижениях, кои он претерпел вчера по причине своего исключительно доброго сердца:

«Царь и Меншиков напали на меня с самыми жестокими словами и вытолкнули не только из комнаты, но даже вниз по лестнице, через всю площадь… Я не прошу о мести, но я слезно и всенижайше умоляю ваше королевское величество как о величайшей милости уволить меня, чем скорее, тем лучше, от должности при таком дворе, где участь почти всех иностранных министров одинаково неприятна и отвратительна…»

Через пять дней, узнав за верное, что «посольские магнаты» пишут Карлу донос о скандале, Кейзерлинг вновь оправдывает свою неуместную выходку — просьбу об опальном. Он приводит «упущенные прежде обстоятельства и подробности»:

«Князь Меншиков начал грубить мне непристойными словами, вследствие чего Его Императорское Величество в негодовании удалился, тогда как я только возразил, что благородный человек не упрекнет меня в бесчестном поступке и тем не менее никогда не докажет того; но когда князь Меншиков не переставал обращаться со мною с насмешкой и презрением и даже подвигался все ближе и ближе ко мне, я, зная его всему миру известное коварство и безрассудство, начал опасаться его намерения, чтобы по московскому обычаю ударом „под ножку“ не сбил меня с ног — искусством сим он упражнялся, когда разносил по улицам лепешки на постном масле и когда впоследствии был конюхом. Я, вытянутой рукой, хотел отстранить его, заявив ему, что скорее лишусь жизни, нежели позволю себя оскорбить, и не считаю доблестным человеком того, кто осмелится меня позорить…

Свидетелем этого происшествия был бригадир фон-Нетельгорст, состоящий на польской коронной службе; он всенижайше прилагает тут свое письменное свидетельство и готов, во всякое время, присягнуть в справедливости слов, полностью меня оправдывающих.

Статс— секретарь тайный советник Шафиров на днях признался в возмутительности всего происшедшего датскому королевскому послу.

Князь Меншиков собственно вытолкнул из комнаты и вдоль лестницы при мне находящихся лакея и пажа (прочая прислуга отправилась домой с экипажем). Потом, вернувшись, спросил меня, зачем я хочу с ним ссориться?