Жемчужина - Карен Бликсен

жилок, бьющихся в теле скал, вблизи же они пели и грохотали, рушась с круч пенными водопадами, над которыми сверкала радужная арка, и казалось, вся природа хохочет или плачет навзрыд.

Поначалу все для нее было ново, ей чудилось, старая привычная картина мира, подхваченная вихрем, разлетается во все стороны вместе с ее юбками и шалями. Но по прошествии времени небывалой силы новые впечатления, слившись, переросли в такой глубокий страх, какого она раньше никогда не знала.

Она выросла среди людей благоразумных и осмотрительных, с умеренными притязаниями. Отец ее был добропорядочный торговец, который в равной мере боялся потерять деньги и обмануть покупателя, и эта двойная опасность подчас так расстраивала ему нервы, что он делался угрюм и нелюдим. Покойная мать ее была богобоязненная молодая женщина, она примкнула к копенгагенской общине гернгутеров и щедрою благотворительностью снискала известность среди городской бедноты. Обе старые тетушки строго блюли моральные принципы и прислушивались к суду света. В своем домашнем мирке Енсина порою чувствовала себя дерзким вольнодумцем, ее томила жажда приключений. Здесь же, средь дикой, доселе неведомой романтической природы, захваченная врасплох и поставленная на колени дикими, доселе неведомыми чудовищными силами, таившимися в ней самой, она теряла почву под ногами и в ужасе озиралась кругом в поисках точки опоры — но где ее было найти? Молодой супруг, который привез ее в эти края и с которым она осталась одна, совсем одна, как никогда еще ни с кем не оставалась, не мог ей помочь. Напротив, он-то и был причиною ее душевного смятения, и вдобавок именно ему самому, мнилось ей, как никому другому, грозил опасностью окружающий мир. Ибо не прошло и нескольких дней после свадьбы, как Енсина ясно поняла то, о чем она, пожалуй, смутно догадывалась с первой же их встречи: что он — человек, вовсе не знающий, что такое страх, и просто неспособный его испытывать.

В книгах она читала о героях, восхищалась ими, мечтала о них. Но Александр не был похож на романных героев. Он не вступал в единоборство с драконами, великанами и прочими силами зла в этом мире и не одерживал над ними победу: он не подозревал, что они существуют. Для него эти горы были местом веселых игр, а все жизненные проявления, не исключая и самой любви, — его компаньонами в играх. «Через сто лет, душенька, — говорил он ей, — все будет едино, все быльем порастет». Енсина не могла себе представить, как он ухитрился благополучно дожить до сего времени, одно она знала наверное — что его жизнь решительно во всем была отлична от ее собственной. И вот теперь она поняла, в совершеннейшей панике, что здесь, в мире грозных вершин и бездн, какие ей прежде и не снились, она находится во власти человека, которому ничего неизвестно о законе тяготения, да что там — который начисто отрицает его существование.

Очутившись в таких обстоятельствах, Енсина проникалась к Александру все более горячими чувствами, принимавшими форму в одно и то же время благородного негодования — так, словно он умышленно ввел ее в обман, — и бьющей через край нежности, какую испытывают к беззащитному, находящемуся в опасности ребенку. А надобно сказать, что праведный гнев и нежность сами по себе были у Енсины наиболее сильными и органически близкими ее натуре чувствами, и поэтому теперь они час от часу росли и крепли, переходя в некую одержимость. Она помнила сказку про мальчика, которого услали из дому, дабы он узнал, что такое страх, и у нее засела в сознании мысль, что она — ради самой себя и, конечно же, ради спасения мужа — должна любой ценой, хоть умри, научить его бояться.

Ее супруг не догадывался о том, что творилось у нее в душе. Он был влюблен в свою жену и восхищался ею от всего сердца. Она была чиста и невинна, она происходила из семейства, которое собственным умом и собственным трудом сумело составить состояние, она говорила по-французски и по-немецки и была сведуща в истории и географии. Все эти достоинства внушали ему глубочайшее уважение. Он был заранее готов к тому, что молодая жена может преподнести ему сюрпризы, ведь их знакомство было, в сущности, чрезвычайно мимолетным, до свадьбы они оставались наедине друг с другом всего два-три раза, не более. Притом он отнюдь не выдавал себя за знатока женской души, да и не желал быть таковым: для него сама неожиданность поведения женщин составляла часть их очарования. Даже переменчивое расположение духа и капризы молодой жены укрепляли его во мнении, которое сложилось у него после первой их встречи: что она — то самое, о чем он мечтал и что ему необходимо в жизни. Но ему хотелось, чтобы она, будучи его возлюбленной, стала для него и добрым другом — он вдруг поразился мыслью, что, пожалуй, никогда не имел доброго и верного друга или по-настоящему близкого человека. Он не стал посвящать ее в любовные истории, какие были у него до встречи с нею, да и не мог бы, верно, говорить с ней об этом, даже если б захотел, — в остальном же он рассказывал ей о себе и о своей жизни все, что мог припомнить. К примеру, поведал ей о том, как он однажды в казино в Баден-Бадене проиграл все свои деньги, поставил последнюю оставшуюся крону и на нее отыграл все, что спустил, да сверх того загреб изрядный куш. Он и не подозревал, что, слушая его, она про себя думала: «Да ведь он, по сути дела, вор. Или если не вор, то укрыватель, но недаром говорится: укрыватель — тот же вор». В другой раз, посмеиваясь над своим молодым мотовством, он ей красочно расписал, как ему приходилось бегать окольными переулками, чтобы не попасться на глаза своему портному. Для Енсины это были прямо-таки бесовские речи. Ведь она всю жизнь считала неоплаченный долг скверною, и ей казалось чуть ли не противоестественным, чтобы можно было, как ее муж, много лет жить в таком вот непрочном и, следственно, кошмарном положении без всякого страха, с беспечною верой в то, что судьба не сегодня, так завтра поможет ему выкарабкаться. Однако же, думала Енсина, не она ли сама, богатая девушка, на которой он женился, не она ли, подоспев как раз вовремя и явившись послушным орудием судьбы, и стала оправданием его слепой веры и даже как бы сделала эту веру оправданной и в глазах его портного. Как-то он упомянул о дуэли, на которой