Гренадилловая шкатулка - Джанет Глисон

Честно говоря, ее поведение меня не удивило, хоть я и был в этом доме новым человеком. Хорсхит-Холл с первой же минуты, как я переступил его порог, поразил меня атмосферой уединения, удаленности от внешнего мира — я больше привычен к городской жизни, и царящий в нем дух обособленности вселял беспричинное беспокойство, — а также еще одной крайне своеобразной особенностью. Шел шестой день моего пребывания здесь, и за это время во мне окрепло убеждение, что особняк, при всей его продуманной роскоши, лишен одного очень важного достоинства. В Хорсхит-Холле не ощущалось тепла, которое источают сами камни, кирпичи, пол и окна любого жилища, которое принято называть домом. В его элегантных комнатах властвовали уныние и сумрак. Пустоту не заполняли ни украшенная позолотой мебель, ни драпировки и занавеси из камчатной ткани, ни изысканные безделушки; солнечный свет и жар каминов не согревали помещений.

Гнетущая холодность дома, казалось, наложила отпечаток и на его обитателей и особенно сильно поразила его несчастную хозяйку. Элизабет Монтфорт была молодой женщиной примерно двадцати двух лет, но она не обладала свойственными молодости энергичностью и живостью характера, не отличалась независимостью нрава и яркой, индивидуальностью. Насколько я успел заметить, она постоянно пребывала в состоянии подавленной тревоги и необычайного смятения. У нее было худое бледное лицо и выпуклые светло-голубые глаза, усугублявшие выражение нервозности в ее чертах. За минувшие дни, когда бы я ни увидел ее, она либо писала письма, либо вышивала, либо уныло слонялась по дому, — при моем появлении она неизменно вздрагивала, словно я почему-то внушал ей страх.

В тот вечер она нервничала больше обычного. У ее мужа было плохое настроение, он раздражался все сильнее, и его последняя желчная вспышка окончательно лишила ее самообладания. Когда он устремился из комнаты, она побелела как полотно и после уже сидела, вцепившись в край скатерти, словно в ужасе ждала, что муж вот-вот вернется и вновь выбранит ее.

Роль распорядителя взял на себя лорд Фоули, самый знатный из присутствовавших гостей. Он немедленно отправил слуг на поиски нарушителя спокойствия. Я медлил (не относя себя к слугам, я не считал нужным повиноваться его указаниям), и это не укрылось от его внимания. Он щелкнул пальцами, сдвинул свои брови в форме гусениц и отрывистым тоном повелел мне удалиться, словно посылал по следу собаку.

Не смея ослушаться столь категоричной команды, я поклонился с надлежащим почтением и выскочил из комнаты, да так быстро, что, вероятно, своей прытью немало удивил его. Но зачем попусту тратить время, когда мне было абсолютно ясно, куда идти? Разумеется, тогда лорд Фоули не догадывался, кому он отдает приказания, не знал, что я здесь в некотором смысле самозванец и что в доме меня интересует только одно помещение. Я направился в новую библиотеку лорда Монтфорта.

На пороге я остановился и устремил взгляд в глубину комнаты. В библиотеке было совсем темно — ни единой мерцающей свечки; только дыхание январской стужи, дребезжание окон, колыхание портьер и зияющая пасть камина, в котором должен бы пылать огонь. С легким сердцем, не мучимый дурными предчувствиями, — я был здоровый цветущий юноша двадцати лет от роду и настолько не искушен в жизни, что готов был смеяться над необъяснимыми ужасами, которые таил в себе мир, — я сходил за свечой и нырнул в непроглядный мрак.

Мой скудный источник света выявил, что не таинственная сила, а всего лишь открытое окно в глубине комнаты стало причиной холода и шевеления занавесей. Я начал пробираться к нему, решив, что следует опустить раму, прежде чем продолжить поиски. Краем глаза я видел облаченную в бархат фигуру лорда Фоули, ступавшего, будто причудливый жук, на некотором удалении за мной. Я нащупал большой книжный шкаф и двинулся вдоль него; лорд Фоули шел следом в нескольких ярдах от меня. Горящие свечи в наших руках отбрасывали тусклые желтые блики на нагромождения мебели, в темноте походившие на обломки кораблей. Мы продвигались медленно, стуча каблуками по гладким половицам, поводя свечами над головами с грациозностью танцовщиков, выступающих летом в Воксхолл-Гарденз.[1]

Не прошел я и пяти шагов, как моя нога врезалась в невидимый предмет. Я невольно отнял ладонь от книжного шкафа и повалился вперед, но наткнулся на очередное препятствие, скрытое в темноте. Второй раз за вечер я потерял равновесие и выронил то, что держал в руке. Свеча со стуком упала на пол и погасла. Мгновение спустя я плюхнулся рядом с ней.

Как я уже говорил, страх был мне неведом — до той минуты. Пока я приходил в себя и пытался подняться в кромешном мраке, ожидая, когда лорд Фоули найдет меня, я ощущал, как мной овладевает паника — горло сдавило, будто клещами, подмышки увлажнились, под париком закололо. Оглядываясь теперь назад, я полагаю, что тогда, должно быть, почувствовал опасность. В глубине души я знал, еще до того как увидел, что в темноте нас поджидает нечто ужасное.

— В чем дело, приятель? — спросил лорд Фоули, приближаясь ко мне.

— Не вижу, милорд, — отвечал я, усаживаясь на полу и потирая голову. — Я обо что-то споткнулся и упал. Если вы соизволите посветить мне, я выясню, что это было…

Он опустил свечу, и я, щурясь при желтом пламени, стал разглядывать препятствие на полу.

Это было тело человека. Он полулежал, раскинув руки и ноги, поверх картины «Смерть Икара» (весьма среднего качества, как позже сообщит мне лорд Фоули), которая была ft прислонена к книжному шкафу, — видимо, ее собирались повесить.

Я сказал «тело», потому что неестественная поза не оставляла сомнений в том, что этот человек мертв. Голова его безвольно свешивалась на грудь, покоясь на складках тяжелого подбородка. Из круглого отверстия в виске выползало нечто вязкое, напоминающее мякоть гнилой сливы, в которой копошатся черви. Это месиво из мозгов, крови и костей заляпало его парик и образовало липкую дорожку, сливающуюся со струйкой слюны, сочащейся из его рта. Потрясенный столь чудовищным зрелищем, вызывавшим у меня омерзение, я сидел, словно пригвожденный к полу. Но даже в этом состоянии отупения я сразу узнал гротескные черты — изрытый ямками нос картошкой и толстые мясистые губы, узнал тучную фигуру в пышном наряде из шелка, кружев и бархата. Это был хозяин усадьбы, лорд Монтфорт, в чьем доме я жил вот уже несколько дней. Лицо лорда Монтфорта, при жизни красноватое в силу его вспыльчивого нрава и склонности к излишествам в еде и питье, со смертью утратило свой привычный цвет. Щеки, на которых прежде проступал нездоровый румянец, теперь под вытекающими из раны ручейками крови были бледно-лиловыми и зернистыми. Как живо я помню неестественные краски, выхваченные из темноты свечой Фоули: на фоне белизны кости, напудренного парика и накрахмаленного галстука поблескивают синюшная плоть и алая густеющая жижа. Таращась на труп, я чувствовал, как улетучиваются остатки моей юношеской бравады. Мой лоб покрылся испариной, грудь разрывалась от гулкого биения сердца. Не знаю, сколько времени я пробыл в оцепенении, пока в конце концов не заметил рядом худощавую фигуру лорда Фоули. Он сидел на корточках возле Монтфорта и, недоуменно качая головой, бормотал:

— Как же так? Как же так? Не может быть… не может быть, чтобы это произошло из-за меня.

Его взволнованный голос вывел меня из столбняка. Я поднял голову и посмотрел на него. Свеча теперь стояла на полу, и в ее сиянии профиль лорда Фоули отбрасывал на потолок гигантскую безобразную тень — выпуклый лоб, огромный крючковатый нос, выпирающий подбородок, — воскрешавшую в памяти образ уродливой горгульи.

— Я уверен, вы ни в чем не виноваты, милорд, — отозвался я, хотя понятия не имел, на что он намекает.

— Что-о? Да ты знаешь, с кем говоришь? Как ты смеешь строить предположения о том, что здесь произошло? Ты ни о чем не ведаешь. Это не твоего ума дело.

Мне не следовало удивляться его гневному тону — будучи низшего сословия (хотя и не был слугой, каковым он считал меня), я позволил себе обратиться к нему без должного почтения, на которое он претендовал. Мое лицо вспыхнуло от столь грубой отповеди, но я понял его намек. Он был в этом доме желанный гость, причем гость знатный, и мне, благоразумия ради, надлежало избрать более подобострастную манеру поведения.

Я смущенно извинился и поспешил найти себе занятие: вновь зажег свечу, отвел назад голову Монтфорта и попытался нащупать на его шее признаки жизни. Пульса не было, а сам он уже почти остыл в холодном помещении. Мои глаза несколько попривыкли к темноте, и мне показалось, что я различаю черный блестящий ромбик длиной с мой большой палец, вклинившийся в складки его мясистого подбородка. Прищурившись, я вновь откинул его голову, на этот раз чуть повернув ее набок, и склонился к его шее. Вообразите мое изумление, когда я обнаружил, что эта черная загогулина — лишь одна из нескольких на его теле. Я осторожно тронул ее. Пульсирующая, склизкая, она свалилась в мою ладонь, оставив гранатовую каплю крови на шее Монтфорта.