Экзамен по фарнухтологии - Леонид Свердлов

Эта часть института действительно была известна не только моему конвоиру: в одной из аудиторий была открыта дверь и там я увидел целующуюся пару. Они целовались аккуратно и недолго. Когда я заглянул, их губы почти сразу разомкнулись и счелкнул секундомер.

— Сейчас я пишу поэму, — скромно сказал он.

— Обо мне? — он кивнул. Она мрачно вздохнула и отвернулась к окну.

— Опять, — прошептала она. — Опять анапестом?

— Нет, нет! — поспешно возразил он. — Теперь я пишу только ямбом и особенно отмечаю твои умственные способности и внешние данные, как ты и велела.

— Хорошо, если так, — сказала она.

Замолчали. Он хотел ее поцеловать, но она сразу взяла в руку секундомер, и он передумал.

— Моей поэме не хватает всего лишь десятка денстилл, — сказал он, сжимая ее руку с секундомером, — скоро я ее допишу. Мы отметим это?

— Да, — ответила она, подумав, — встретимся в парке, под старыми липами. Там романтично, кстати, посмотри в календаре, когда в этот день закат, мы будем на него любоваться. Подбери беседку, откуда он виден, но не ту, что в прошлый раз, там скрипучая скамейка снижала романтичность денстилл на пятьдесят и дуло ужасно.

Он достал блокнот и записал это.

— А наше свидание начнется закатом или закончится? — осторожно спросил он.

Она полистала книжку, лежащую рядом, на столе, и сказала:

— Ночью встречаться в среднем на девяносто восемь денстилл романтичнее, но тогда надо взять с собой фонарик, или встретиться в полнолуние, а то как я увижу, что ты меня поцеловал? Да и тебе будет неудобно читать мне свою поэму. Она большая?

— Да, как моя любовь.

— Тогда ее должно хватить на одну ночь. Я полагаю, что тебе лучше оформить ее в письменном виде и отдельно подготовить наиболее удачные места. Их ты прочтешь там, а все целиком я посмотрю дома.

Где-то вдалеке зазвенел звонок.

— Ну, ладно, — сказала она, вставая, — сегодня ты хорошо подготовился, я довольна.

В дверях она остановилась и сказала, обернувшись:

— И не забудь напомнить, чтобы в следующий раз я тебя поцеловала.

Она вышла из аудитории. Он немного задержался, убрал блокнот, достал микрокалькулятор, что-то на нем подсчитал, после этого выбежал в коридор и скрылся за поворотом.

Аудитория опустела. Это хорошая аудитория. Ее мне не уступят.

Мы вошли в последнюю аудиторию на этаже. Это было огромное помещение со стеклянным куполом вместо потолка. Стеклянные двери открывались на крышу, солнце играло на столах, преломляясь в неровностях стекла.

Красивая, чистая аудитория, не моя.

Своей аудитории я не нашел, зато мне не надо наводить в ней порядок. Но почему в моем сне так много чужих аудиторий?

Через стеклянные двери мы вышли на крышу. Так проходил путь на кафедру фарнухтологии. Мы прошли над институтом, грохоча жестью крыши. На противоположной стороне несколько человек загорали с таким легкомысленным видом, будто все происходящее в моем сне их не касалось.

— Вот сюда, — сказал мой проводник, показывая на слуховое окно.

Из всех помещений института это, скорее всего, было самым пыльным. Это был то ли чердак, то ли подвал со слуховым окном. Прямо передо мной стоял письменный стол, на нем — компьютер. За спиной у сидевшего за столом был книжный шкаф со стеклянными дверцами. Сбоку, над дверью, висел портрет солидного мужчины в очках и с галстуком-бабочкой. Денстиллет, наверное.

Мое появление вывело из оцепенения ученого, сидевшего за столом. Кажется, он всегда цепенел, когда не разговаривал со мной. Я это заметил еще когда он принимал у меня экзамен.

Теперь он снова зашевелился, укутался поуютнее в свою мантию и вопросительно на меня посмотрел.

— Все это, — я обвел рукой вокруг себя, — это мой сон. Вас это удивило?

Он пожал плечами.

— Если нам снятся другие миры, в которых нам, возможно, только предстоит побывать, — сказал он, — то почему наш мир не мог бы присниться кому-либо? Так Вы поэтому не подготовились к экзамену?

— Я не знаю, что такое фарнухтология. В моей реальности ее нет.

— Так Вы не ориентируетесь в собственном сне, молодой человек? Должно быть, ложась спать, Вы не проветрили помещение.

Он встал, поправил мантию, и несколько раз обошел вокруг меня, собираясь с мыслями.

— Фарнухтология, — сказал он, — это наука, собравшая в себя все. Раньше было много наук и, хотя все они изучали разное, они были во многом похожи. Денстиллет первым заметил это и доказал теорему, из которой следовало, что любой предмет может быть выражен через другой, любое явление может быть измерено и нет ничего несвязанного и несравнимого. С помощью формулы Денстиллета можно рассчитать и оценить любое явление и любую величину. Так возникла фарнухтология.

— Так значит, формула Денстиллета дает ответы на все вопросы? — спросил я.

— На все.

— Я несколько раз слышал здесь слово денстилл…

— Это универсальная единица ценности.

— Так вы все измеряете в одних и тех же единицах!? — удивился я. — Вы можете сравнить любовь с помидорами?

— Конечно, а разве Вы сами не измеряете Эйнштейна в тех же единицах, что и фонарный столб? Нет, Вы сравниваете Эйнштейна с фонарным столбом и считаете при этом, что фонарный столб больше. Это Вас не смущает?

— Так что же больше, — спросил я, — любовь или помидоры?

— А Вы сами определите. Вот Вам и будет задача к экзамену: подсчитайте денстиллическую ценность любви и помидоров. Хотя сразу могу Вам сказать, что большую любовь одними помидорами никак не заменить. Но как я люблю помидоры!

Теперь я понял, что подсчитывал поэт с микрокалькулятором: денстиллическую ценность своего свидания. Ученый, между тем, сбросил свою мантию и прошмыгнул к слуховому окну.

— Мне надо идти, — сказал он, — а Вы пока можете посидеть здесь и поготовиться к экзамену, в наших книгах наверняка есть что-то такое, чего не знают ученые в Вашей реальности, так что Вы сможете их этим удивить, если все не забудете, когда проснетесь.

— А Вы не боитесь оставлять меня здесь одного?

Он усмехнулся:

— Молодой человек, Вам осталось спать считанные денстиллы, неужели Вы думаете, что из сна можно вынести что-то кроме эфемерных воспоминаний? — С этими словами он исчез в слуховом окне.

Он прав: все, что я могу вынести из этого сна: формула Денстиллета! Если я ее найду, то проснусь Нобелевским лауреатом!

Я бросился к шкафу и принялся выхватывать из него книгу за книгой. Я не знал, сколько мне осталось спать, и боялся не успеть найти нужную формулу. Мелькали цифры, значки, формулировки. Я не мог найти то, что искал: я не знал ни где это искать, ни как оно выглядит. Книги летели на пол, рассыпая листы. Хлынувший из шкафа поток смел мои скудные возможности и глупые мечты.