Нарушители спокойствия (рассказы) - Харлан Эллисон

приводим для того, чтобы оправдать сделанное, то или иное, обычно это то, за что на нас накричали, наказали или арестовали, так вот, большинство причин, которые мы выдумываем, — чушь собачья (я бы использовал выражение покрепче, но библиотеки собираются пополнить свои фонды этой книгой). Все эти причины и отговорки — просто неубедительны, и они только раздражают людей, кричащих на вас. Так что выкинь их из головы, нечего придумывать чушь. Единственная причина, которая имеет хоть какой-то смысл, звучит так: «тогда это казалось хорошей идеей». Какой бы неубедительной она ни была, но это правда. «Зачем ты разбил то окно?» — «Тогда это казалось хорошей идеей». «Зачем ты связался с этой шлюшкой, ведь знал, что ни к чему хорошему это не приведет?» — «Тогда это казалось хорошей идеей».  «Зачем ты попробовал этот чертов крэк?» — «Тогда это…». Ну, ты понял. Жаль, что парень который будет дальше рассказывать свою историю, этого не понял. Потому что истинный ответ на вопрос, который он сам себе задавал: «Почему я полюбил её, ведь она не ставит меняя ни в грош, а это такая боль?» должен был быть  таков — «Тогда это  казалось, что…». И нечего было ему мучиться, искать другие ответы. — «В любви всегда есть тот, кто целует, и тот, кто подставляет щеку». — Французская пословица. А вот что он рассказал:[4] 

Она гуляла в благодатной прохладе кишащей тараканами луизианской ночи и не отбрасывала тени — все ясно, свой кадр, призрак. А когда она смогла взъерошить шелковистую гриву моего единорога (мой единорог при этом заржал, наклонил голову, и она погладила спираль из слоновой кости на его роге), я понял, что она девственница. Ее звали Лизетт, и она была греческим храмом, в котором никогда не приносили жертв. Весталка из Нового Орлеана.

Этого происходило в так называемом Ирландском канале, районе Нового Орлеана, где много десятилетий назад обосновались ирландцы с кружевными занавесками; теперь их не стало, и район захватили кубинцы. Сейчас народ спал, приходя в себя после душного дня. Всем снилась либо духота прошедшего дня, либо невыносимый предстоящий день. Настало время ночных призраков.  Журнальная улица потихоньку наполнялась ими, выползавшими из подворотен и переулков. Один такой призрак подошел ко мне, подзывая к себе моего единорога. По поведению единорога было ясно — она девственница. Я замер в ожидании.

Встреча на улице требует ритуала. Нужно подождать и не дышать слишком громко, если хочешь насладиться обществом ночного призрака.

Она посмотрела поверх красивой головы моего единорога и улыбнулась мне. Ее глаза были трудно определимого оттенка серого.  Я поинтересовался:

— Тебе не холодновато?

— Когда мне было тринадцать, — сказала она, беря меня за руку и делая два неуверенных шага, ведя меня за собой вверх по улице, — или, возможно, мне было двенадцать, ну, неважно, когда мне было примерно столько лет, у меня была чудесная шаль из бельгийского кружева. Я могла бы заглянуть в нее и увидеть неразгаданные тайны солнца и других звезд. Я уверена, что кто-то важный и очень великодушный купил эту шаль у антиквара и щедро заплатил за нее.

Мне показалось, что это не является ответом на простой вопрос. Но она добавила:

— Королеве бала Марди Гра[5] не бывает холодно.

Я шел рядом с ней, холодная уклончивость ее руки связывала нас, в моей голове была путаница вариантов продолжения беседы, ни один из которых не был удовлетворительным.

За нами молча следовал мой единорог. Ну, не совсем бесшумно. Его платиновые копыта стучали по мостовой. Она была само совершенство. Боюсь, я почувствовал укол ревности. Как она гладила единорога. Я был покорен ею совершенно.

— Когда ты была королевой бала?

Дата, которую она мне назвала, была сто тринадцать лет назад. Должно быть, ей там, внизу, в ее каменной обители, было зверски холодно.

Есть небольшая книжка «Правила поведения в ресторанах Нового Орлеана», но, насколько я помню, в  книге нет ни слова о том, как правильно вести в них призракам. И там ничего не говорится о замечательных кладбищах Западного берега Нового Орлеана и есть ли изысканные рестораны в тех местах. Человек тщетно ищет исчерпывающее руководство о том, как действовать во всех мыслимых ситуациях в этой изменчивой, непостоянной вселенной. И, потерпев неудачу в поисках, он страдает от необходимости самому находить правильное решение, впадает в уныние от того что это не просто. Находясь рядом с Лизетт, я испытывал именно это.

Мы гуляли какое-то время и узнавали друг друга, насколько это было возможно. Ключевым здесь является то, что мы редко стремимся узнавать другого достаточно глубоко. Нам не хватает для этого искреннего желания. Я не извиняюсь, это несомненный факт — большинству связей не хватает глубины. Мы оказываемся в разных местах в разное время и на короткий промежуток времени связываем свою жизнь с другими — так же, как Лизетт взяла меня под руку, — а затем, по истечении какого-то времени, мы расходимся. Иногда сквозь пелену боли; обычно сквозь завесу воспоминаний, которая цепляется, а затем проходит — иногда так, как будто мы никогда не соприкасались.

— Меня зовут Пол Ордал, — сказал я ей. — И самое ужасное, что когда-либо случалось со мной, — это моя первая жена Бернис. Я не знаю, как еще это выразить — даже если это звучит мелодраматично, то, что произошло, — она сошла с ума, после того как я развелся с ней (а, может, из-за того?), и ее мать поместила ее в частную психиатрическую клинику.

— Когда мне было восемнадцать, — сказала Лизетт (такое впечатление, как будто мои слова пролетели мимо ее ушей), — моя семья устроила вечеринку в честь моего выхода в свет. Мы жили в Гарден Дистрикт, на Притания-стрит. Дом прекрасный, белый в южном колониальном стиле — сейчас их называют довоенными — с греческими колоннами. У нас была беседка цвета хурмы в саду за домом, прямо рядом с плакучей ивой. Она была шестигранной. Восьмиугольной. Или все-таки шестиугольная? Это была самая красивая вечеринка. И пока она продолжалась, я улизнула с парнем… Я не помню его имени… и мы