Похождения Стахия - Ирина Красногорская

– Ребеночка искала! – Гликерия шагнула на подворье волонтера.

– Я покажу тебе, стерва, ребеночка! – взъярилась Акилина и нагнулась за комом земли, поувесистей.

– Мамка, воеводу разбудишь. Вон уже и собаки занялись. – Мастридия потащила мать в избу. По деревне катился собачий лай. Начали ближайшие шавки, беспородные Полканы и Жучки и, наконец, на окраине села, ближе к Переяславлю, вступили в хор борзые воеводы Воейкова.

– Замолчите, окаянные! – раздался истошный крик. Тут же прозвучал выстрел. И все смолкло. Орал и палил воевода. Он любил тишину. Потому и жил летом в древнем пригородном селе Борки.

Гликерия поднялась на крыльцо, примостилась рядом с волонтером. Крыльцо оказалось узким. Волонтер не был тщедушным. Пришлось ей взгромоздиться ему на колени.

– Понюхаем, – предложила она и вынула из ладанки берестяную табакерочку.

– А может, лучше трубочку раскурим? – Не вставая, волонтер пошарил позади себя, достал из тулупа трубку, кресало и кисет с махрой. Махру изготавливал сам. Табак сажал на подворье. После Петровских реформ это приветствовалось. Только табак и сажал. Остальная огородина: капуста, свекла или репа – как-то сама в руки шла. На мелочь эту денег не переводил.

Гликерия от трубки отказалась. Нюхать табак она тоже не любила. Однако городские красавицы нюхали – не отставать же от них. Заправила потщательней понюшку, спросила гнусаво:

– Что у тебя малявка эта делала?

– Сережку искала. Обронила ввечеру.

– Ой ли! Ты смотри у меня – не связывайся с малолетками, – то ли в шутку, то ли всерьез пригрозила Гликерия.

«Как понять, какая из них малолетка? Двенадцатилетних замуж отдают. Вот у сведов…»

Волонтер мечтательно потеребил край поневы. Потом и приподнял его. Пахнуло любистком. И дух его был куда сильнее махорочного, куда забористее. Девки борковские носили летом под рубахами пучки этой пахучей, приворотной травы. Пальцы волонтера сами собой, ненароком, двинулись дальше. Задержались в перекрестье сдвинутых ног, в нежной впадинке под коленом.

– Гликерия, сладкая моя, – прошептал волонтер и сглотнул, словно медом поперхнулся. Намерения его были предельно ясными. Уже и трубка покатилась с крыльца к чернобыльнику. Однако Гликерия спросила:

– О чем думаешь, Стахий? – и вытерла пальцем под носом.

– Думаю, – ответил волонтер, задыхаясь, – думаю, как господа с фижмами управляются. Под них не подберешься. – А рука его уже собрала в горсть грубую шерсть поневы, мягкое ношеное-переношенное полотно рубахи.

– Глупой! – смеялась Гликерия. – Госпожи прежде фижмы снимают.

– А если так вот, по-походному?

– Ой! – хохотала Гликерия. – Ой! Ой! У господ та-ак не бы-ва-ет!

– Всем ты хороша, сладкая моя, – говорил волонтер, заворачивая Гликерию в тулуп, – отзывчивая. Денег не требуешь – не то что Биргиттка. Вот только телесов маловато. Косточки через рубашку, будто у фижм, торчат. Откармливать тебя надо, как гуся рождественского или каплуна. Знаешь, как их сведы откармливают? – и, не дождавшись ответа, продолжал: – Подвесят в амбаре и корм в глотку заталкивают.

– А почему в амбаре? – сонно полюбопытствовала Гликерия.

– Да чтобы за кормом далеко не ходить, расчетливые они люди, сведы. А может, тебе акилининого петуха изловить, – предложил волонтер после некоторого раздумья.

– Попробуй только!

– А так, с лица, ты красавица, – продолжал он, мысленно согласившись, что петуха ловить не след, – чисто царица, Анна Иоанновна.

– Ну уж! – возмутилась Гликерия, стряхнула сонливость. – Ее Императорское Величество – уродина, рябая.

– Да господи-боже мой! – загорячился волонтер. – Под белилами да румянами рябин нисколько не видать. Красавица она, говорю! И тела вдосталь – из фижм стан сочным стеблем тюльпана поднимается.

Гликерия засмеялась недоверчиво и запоздало огляделась – не услышал бы кто: за обсуждение Ее Императорского Величества и на каторгу можно было угодить.

– Да что говорить с тобой, не видала ты тюльпана! – оскорбился волонтер. – Ввечеру расскажу о нем и, может, луковицу покажу, коли мыши не сгрызли. Завалялась где-то.

– Все ты врешь! Рассказы твои – дребеденьки одни! – отрезала Гликерия. Вскочила. – Про Бригиттку наврал…

– Биргиттку.

– Какая разница! Про императрицу врешь и не боишься.

– Не вру, сладкая. Как тебя видел. Не раз помогал фижмы в карету протискивать.

Последний довод почему-то смягчил Гликерию. Она по-домашнему, миролюбиво, почесалась, сказала с завистью:

– У боярыни Воейковой под фижмами ловушки против блох. Такие малюсенькие, из камня…

– Из парцелина.

– Вот мне бы такие – не таскала бы эти снопы под рубахой! – Она вытащила из-за пазухи пучок травы. Швырнула под ноги.

– А разве она не для приворота? – изумился волонтер.

– Для всего! – гневно выкрикнула Гликерия и пошагала к лазу в плетне. – Мне корову доить пора. Попугаев воеводиных кормить – навязались на мою голову.

– Подожди! – Волонтер бросился за ней, попытался остановить. – Про парцелин расскажу, два слова всего. Как ловушки делать…

– Вечером девкам расскажешь! – Гликерия вырвалась, побежала по проулку.

Занималась заря. В малиннике Акилины завозились птицы, застрекотала сорока, в диких зарослях на задворках ей отозвалась другая, поднялись с гнездовий вороны. Птичий гомон покатил по Боркам.

Волонтер повернул назад. Подхватил на тропинке пучок любистка, на крыльце – тулуп. Вошел в избу досыпать. Только задремал – в полный голос прогорланил Акилинин петух. Она вывела его во двор на веревочке.

Глава II

На Московской заставе

Волонтер стоял в будке у Московской заставы. Сюда определяли будочников порасторопнее, обликом поприятнее. «Вы открываете лицо города», – внушал полицмейстер.

Лицо города заслонял от приезжих шлагбаум. Нехитрое сооружение исстари закрывало проезд. Но шлагбаумом оно стало именоваться недавно. До Петровских реформ называли его просто очеп. Иноземное имя придало доморощенной жердине особую значительность. Ее с непривычным тщанием остругали, раскрасили черно-желтыми полосами. Полицмейстер требовал, чтобы всегда жердина блестела. Будочники для этого сперва поплевывали на нее. Да разве плевков наберешься на такую орясину! Репейным маслом стали смазывать. Коим прежде после бани волосы умащивали. С введением париков необходимости такой не стало. Масло же все заготовили впрок.

Полицмейстеру придумка понравилась, хоть и перчатку замаслил. Известно: русский человек глазам не верит, ему все пощупать надо. Перчатки полицмейстер менял часто – хочешь не хочешь, а приходилось руки марать. Каждое утро объезжал город. Один, без свиты. Любил сам, первым, обнаружить непорядок: сосульку на крыше, конские яблоки на мостовой, дохлую собаку в сточной канаве. Учинял подчиненным разнос после таких находок. Потом весь день добрым был, покладистым. Когда же не находил ничего, бушевал до вечера. Для спокойствия начальника и собственного полицейские очередность установили, когда и на чей участок мусор и нечистоты подкидывать. Мальчишек шустрых наняли. Те спозаранку город обегали и, коли чист он был не в меру, кое-что подкидывали.