Иду над океаном - Павел Халов

Номер выходил окнами на Арбат. Новый Арбат тогда только строился, стены зданий просвечивали насквозь сотами незастекленных окон.

Больше часа Барышев провел под душем. Он отдавал себя воде, словно хотел набраться ощущения впрок. Он стоял, вытянув руки вверх, он впитывал эту воду, подставляя ее потокам лицо, глаза, губы, и вышел оттуда, только почувствовав, что устает…

В штабе сказали:

— Неделю отдыхай. И, если решил на Север, место есть. На самый дальний Север.

— Будешь доволен, капитан. А еще — посмотри столицу. Ты бывал в столице? — это спросил массивный полковник.

— Нет, — ответил Барышев. — В столице я впервые.

— По виду ты столичный человек, капитан. В общем, посмотри, что защищаешь. Тут есть на что посмотреть. И вот, — полковник достал из внутреннего кармана форменной тужурки, что висела позади него на спинке стула, два билета. — Во Дворце спорта, в Лужниках, завтра праздник поэзии. Там будет молодежь, вся Москва и все поэты. Дочке с мужем достал, а он улетел в Египет — на Асуан. Одна она не ходит.

Но вечер поэзии будет завтра, а сегодня весь день, весь вечер, вся ночь свободны. Ни разу в жизни капитан Барышев не переживал такой полной свободы. Он не зависел ни от кого. Даже денег у него было столько, что он мог бы купить автомобиль. Но он не испытывал желания покупать что-либо: вещь — уже не свобода.

Вспомнив, что полковник, отпуская его, сказал, что поставит его в известность, когда вопрос с назначением будет решен, Барышев снял трубку, позвонил дежурному офицеру отдела, передал — для полковника — свой новый адрес.

Вечером, тщательно выбритый, он спустился в ресторан. Там не умолкал джаз. Было многолюдно. За большим столом позади Барышева заезжие геологи отмечали чей-то день рождения.

Военных в зале почти не было, если не считать трех полковников-артиллеристов, ужинавших в углу.

Острое чувство свободы не проходило и не притуплялось. В половине двенадцатого ночи он сел в такси, и водитель почти до рассвета возил его по ночной Москве. У Большого Каменного моста оба они вышли, покурили так же молча, как молча ездили. Перед гостиницей, когда занялся сиреневый, неповторимый московский рассвет, Барышев расплатился с водителем.

Он еще постоял на длинных и широких ступенях парадного подъезда, влажных не то от поливки, не то от дождя, который успел пролиться на знойный асфальт, пока он ездил, и остудить его. Закурил, глядя вверх, в надежде найти свое окно, не нашел и, докурив сигарету до фильтра, зашагал вверх.

Барышева ждала новость. Дежурная по этажу передала ему распоряжение быть на месте, то есть в своем номере, до одиннадцати утра. Оставалось не так уж мало времени, но спать он не хотел. До десяти часов капитан провалялся на кровати поверх атласного покрывала, листая «Нойе берлинер иллюстрите», оставленный его предшественником. Ровно в десять он поднялся, снова принял душ и без четверти одиннадцать был готов. Минута в минуту в одиннадцать позвонили. Говорил полковник, который подарил ему билеты в Лужники.

— Капитан, спускайтесь. Я жду вас внизу, в вестибюле.

Барышев ни разу еще не бывал в такой ситуации и никак оценить всего этого не мог. И он решил не думать на эту тему.

Полковник шел ему навстречу через весь пустынный в этот час прохладный вестибюль.

— Я огорошу вас, Барышев. Вас хочет видеть маршал.

У Барышева пересохло во рту. Они прошли к машине. Минут через десять пути Барышев негромко спросил сидевшего рядом с водителем полковника:

— А что, товарищ полковник, маршал всегда приглашает к себе летчиков, прибывающих за назначением?

Полковник промолчал и остался совершенно неподвижным. Повторять вопроса Барышев не стал. Но необычность вызова и напряжение полковника подействовали на него. Маршалов ему не приходилось встречать и тем более — говорить с ними.

…В громадный, отделанный под дуб кабинет он входил, ощущая лишь одно размеренно бьющееся свое сердце.

Полковник вошел первым.

— Товарищ Маршал Советского Союза, — громовым незнакомым голосом доложил полковник, — по вашему приказанию…

Он назвал фамилии свою и Барышева и оторвал руку от короткого, чуть не курсантского козырька фуражки.

Барышев шагнул вперед по направлению к столу, за которым сидел, поставив локти на стекло и упираясь подбородком в большие пальцы, лысоватый, кряжистый маршал.

— Капитан Барышев, — громко проговорил капитан.

Маршал убрал руки, выпрямился в кресле.

— Вы свободны, полковник. Дайте мне поговорить с капитаном. Подойдите, капитан.

Барышев приблизился настолько, что ему стали видны старые спокойные глаза маршала и каждая складка на его лице. В это время за спиной Барышева, мягко качнув воздух, открылась и закрылась дверь — ушел полковник.

Несколько мгновений маршал молча смотрел на Барышева, потом указал глазами на стул:

— Садитесь, капитан. Вы служили в Н.?

— Так точно, товарищ маршал.

Может быть, Барышеву показалось, но он подумал, что нашел верный тон. Он говорил негромко, но твердо и не нажимая на формальные обороты.

Маршал, снова выдержав паузу, сказал:

— Вашего командира я хорошо знаю, капитан. Хороший офицер. И полк… Прекрасный полк… У вас первый класс?

— Да, товарищ маршал.

— Это хорошо, капитан. Хорошо…

Маршал думал о чем-то своем, медленно произнося последнее слово. Потом он принялся расспрашивать Барышева о том, как в условиях пустыни ведут себя новые машины. Видимо, из-за этого он и пригласил капитана. В заключение маршал спросил:

— Вы твердо решили летать на Севере?

— Я почти из тех мест, товарищ маршал.

— Положим, не очень-то из тех… Я хочу спросить вас, капитан, и прошу ответить мне искренне, и не обижайтесь на мой вопрос…

Он паузой дал Барышеву возможность приготовиться и собраться.

— Вы хотите отличиться, хотите заработать денег или вы хотите два просвета на погоны? Я хочу знать, что влечет вас туда после этих песков?

«Да, вопрос, — что и говорить… И отвечать на него надо так же, как он был задан, — в открытую». Какое-то чувство — не то отваги, не то вдохновения, не то холодной удали — овладело Барышевым. Он помедлил.

— Вас понял, товарищ маршал. Я думаю, нас всех ждут впереди вещи потруднее пустыни или Севера. Деньги у меня есть, и я холостяк, товарищ маршал. И я не пью. Я действительно не пью. И говорю это, прошу мне верить, не для того, чтобы понравиться вам. Два просвета у меня будут обязательно — в любом случае — при отсутствии летных происшествий и дисциплинарных нарушений. Отличиться? — Барышев помедлил и вдруг, озорно глядя на маршала, сказал: — А разве есть, товарищ маршал, истребитель-перехватчик, который не хочет отличиться? Но я думаю, что человек обязан испытать все и знать, что он сможет сделать потом, когда придется делать еще более трудное…

— Хорошо, — сказал маршал, глядя прямо в глаза Барышеву. — А теперь скажите… — Он стал спрашивать об условиях службы на прежнем месте Барышева, о машинах, на которых они там летали. В заключение спросил: — Сколько вам надо времени для Москвы? Не в счет отпуска…

— Мне объявили, что я могу пробыть здесь неделю, — сказал, пожав чуть заметно плечами, Барышев.

Маршал усмехнулся:

— Щедро… Я хотел дать трое суток. Но пусть останется так — неделя. Передайте полковнику, чтобы он доложил мне время вашего отлета.

Полковник ждал его в приемной. Он искал что-то на лице Барышева и спросил:

— Ну как? Что — маршал?

То, что произошло сейчас, дало Барышеву какую-то, пусть минутную независимость от полковника. И он сказал совсем раскованно:

— Приказано передать, чтобы вы поставили в известность, когда я улечу отсюда. Он подтвердил неделю… что вы дали мне.

Полковник снял фуражку и принялся вытирать большим платком сначала лоб и виски себе, потом внутреннюю часть околыша.

— Отвезти вас в гостиницу?

— Благодарю, товарищ полковник. Я пойду пешком.

Полковник проводил его за дежурный пост, пожал руку и сказал вдогонку:

— А в Лужники-то съездите, не пожалеете.

…Барышев понимал, что за этим вызовом, за вопросами маршала, за вежливостью полковника кроется что-то необычное. Впрочем, теперешнее особенное расположение полковника, который и прежде был вежливым, можно понять. По все остальное было отражением каких-то событий, какой-то обстановки, которой Барышев не знал. Но он знал точно, что лично к нему претензий здесь нет. И он был доволен собой. И твердо решил, что в Лужники он пойдет.

Громадный Дворец спорта был заполнен до отказа, но не вместил всех желающих. Десятки тысяч людей заполнили его. Сотни машин, автобусы, такси запрудили пространство перед главным входом. И впервые сейчас Барышев осознал громадность Москвы. Он растерялся, запутался, замучился, он почти потерял себя, пока добрался до своего места. На ум ему пришло, что в пустыне он увидел бы человека с высоты в три тысячи метров, а здесь трудно было разглядеть отдельную фигуру — качается темное, пестрое человеческое море, неуправляемое, не подчиненное никаким закономерностям.