Музыка - Альберт Лиханов

Когда мы пошли дальше, я почувствовал, что мама крепче сжимает мою руку.

Тревоги так и не было, в щелях, отрытых во дворах, играли мальчишки, однако стрелки на домах, указывающие, где ближайшее бомбоубежище, время от времени подновляли. Страх к утренним гудкам у меня не проходил. Шагая за мамой, я тревожно думал всякий раз, что сейчас я открою глаза и раздастся этот сиплый вой.

Но настоящую войну мне показал Вовка Крошкин.

Мы сидели с Вовкой за одной партой, и он вполне соответствовал своей фамилии. Вовка Крошкин был очень маленький, но очень головастый. Головастый во всех смыслах. Он хорошо соображал, особенно по арифметике, а кроме того, его голова была очень большая, круглая и крепкая. Иногда, — не злоупотребляя, впрочем, этим, — Вовка применял её, как таран, готовый снести на своём пути любую преграду. Во всяком случае — почти любую.

Спорить с этим никто в нашей начальной школе не решался, потому что это своё достоинство Вовка Крошкин продемонстрировал публично, при всех, с ледяным хладнокровием и твёрдой уверенностью. Однажды на переменке мы с Вовкой продирались, работая локтями, к уборной, боясь опоздать, потому что переменка была маленькая, а очередь в уборной, как всегда, большая. Продираясь первым, Вовка не то наступил на ногу, не то сильнее обычного толкнул в бок какого — то ушастого третьеклассника. Тот остановил Вовку за воротник — при этом у Вовки отскочила от ворота пуговица — и больно щёлкнул его по голове. Вообще — то Вовкина голова от такого щелчка совершенно не пострадала, она бы выдержала и не такое, но третьеклассник при этом оскорбительно заржал, а поскольку школа была смешанная, засмеялись и девчонки, стоявшие рядом.

Вовка повернулся к ушастому третьекласснику и смотрел на него мгновение. Я заметил, как в Вовкиных глазах мелькнула мимолётная жалость к этому большому, но глупому ушастику. Он раскинул руки, как бы собираясь взлететь, опёрся ими о толпу, шевелившуюся за спиной, откинул назад круглую, как крепкий капустный кочан, голову и, сделав стремительный шаг вперёд, неожиданно воткнулся ею в живот третьеклассника. Тот всё ещё хохотал, всё ещё веселился, и вот так, веселясь, с открытым ртом, вдруг сложился вдвое и рухнул на пол.

Вовка Крошкин повернулся и стал как ни в чём не бывало прорубать себе просеку дальше.

Возвращаясь, я думал, что третьеклассники станут приставать к нам, но то ли ушастый не пользовался поддержкой в своём классе, то ли Вовкина голова действительно произвела сильное впечатление, никто нам не сказал ни слова, даже наоборот — Вовке теперь не требовалось пыхтеть, потому что все перед ним расступались.

Когда начался урок, я почтительно оглядел Вовкину круглую голову. Он крутил ею как ни в чём не бывало.

— Больно? — спросил я с сочувствием.

— Не-е! — ответил он жизнерадостно. — Живот — то мягкий!

Однажды Вовка опоздал на уроки.

Отгромыхал медный звонок, которым помахивала нянечка в коридоре. Вошла в тёмный класс учительница Анна Николаевна, как всегда кутаясь в мягкий платок и держа в одной руке керосиновую лампу.

Наши тени таинственно задвигались по стенам, наползая друг на друга. Учительница поставила лампу на стол, чиркнула спичкой, зажгла свечку у кого — то на первой парте и двинулась с нею по узкому проходу между рядами.

Эта каждоутренняя церемония ужасно нравилась мне. Анна Николаевна шла по рядам и зажигала на партах, словно на ёлке, свечи от своего огонька. Класс постепенно выплывал из черноты, озарялся колеблющимся сиянием, только высокий лепной потолок старинного дома оставался в полумраке.

Эти пять или десять минут, пока учительница освещала класс сиянием свеч, которые мы носили в портфелях вместе с чернильницами — непроливайками и тетрадками, сшитыми из довоенных газет, вообще — то можно было бы не считать ещё уроком, хотя звонок уже и отгремел, — да так оно и было в других классах, — но Анна Николаевна говорила, что учиться можно и в некотором мраке, ничего страшного, и начинала спрашивать сразу же, едва поставив на учительский стол керосиновую лампу.

Она шла по узким рядам, зажигала наши свечи, а кто — нибудь, названный ею, уже бойко тарабанил ответ или, напротив, мялся и мемекал, пытаясь использовать полумрак в своих целях. Но учительница всё видела, всё понимала, и до полного освещения можно было вполне схлопотать двойку за подсказку, потому что больше всего не любила Анна Николаевна обмана.

Словом, Вовка Крошкин, учись он в другом классе, мог бы считать себя не опоздавшим, потому что свечки горели ещё не на всех партах, когда он возник на пороге, отдуваясь и поблёскивая белками.

Но Нина Правдина заканчивала ответ, как всегда замахиваясь на пятёрку, Анна Николаевна, довольная ею, кивала головой, зажигая последние свечки, и, казалось, не замечала Вовку.

Это был такой приём, такой способ проявления строгости, потому что, если Анна Николаевна не замечала опоздавшего, значит, она очень сердилась, и только крайне уважительная причина могла спасти виноватого.

Нина Правдина уселась, взмахнув от восторга косичками. Она заработала аккуратную пятёрку в журнале, а Анна Николаевна всё не замечала Вовку, хотя зажгла уже свечи и теперь двигалась к столу.

В грозном молчании, в трепете колышущихся язычков пламени она уселась за стол и оглядела класс, похожий на таинственную пещеру.

— Ну, — сказала она сухо, не глядя на Вовку, — где ты был?

— Это я, — бойко ответил Вовка, — бегал к реке…

Только исключительный случай мог бы спасти Вовку, а он нёс какую — то несусветную чушь, и учительница, вскинув брови, вглядывалась в безответственного ученика.

Вовка топтался на пороге, мял в руке мохнатую шапку, которая, когда он её надевал, делала его голову похожей на небольшой воздушный шар.

— На реку! — воскликнула Анна Николаевна.

— Ага! — подтвердил Вовка. — Там, в тупике, санитарный поезд…

Эти слова поразили меня. Только что, сию минуту, я насмехался над Вовкой Крошкиным, удивляясь его несообразительности — не мог будто бы соврать что — нибудь, ведь уж не такой великий грех опоздать на десять минут, когда ещё и урок — то толком не начался, — и вдруг мне стало стыдно. Смертельно стыдно.

Я плетусь по утрам за мамочкой, как телёнок, закрыв глаза и не соображая ничего, оттого что хочется спать, иду, уцепившись за её руку, будто не могу дойти сам, и ничего меня больше не интересует, словно я какой — нибудь детсадовец, а вот Вовка… Вовка — человек. Вовка узнал откуда — то про санитарный поезд и уже сбегал туда, к реке, где есть железнодорожный тупик, и всё уже увидел и разузнал.

Круглоголовый маленький Вовка рос в моих глазах с каждой секундой, его опоздание было уже не виной, а благородством. Мельчайшие детали всплывали в моей памяти: и Вовкина решительность, когда он врезался головой в живот противника — настоящий таран! — и его смелость — не побоялся один пойти этим тёмным утром к тупику! — и даже то, что Вовка в школу ходил один, никто никогда его не провожал, не тянул на верёвочке, как меня, — всё это озарилось новым светом, и я уже готов был вскочить, готов был защитить Вовку от гнева учительницы, когда она вдруг кивнула и сказала тихо:

— Садись!

Вовка стремительно разделся, повесил пальто и шапку на свободный крючок, вбитый в стенку, потому что все мы раздевались там же, где и учились, и, ещё тяжело дыша, уселся рядом со мной.

Все глядели на Вовку с удивлением и интересом, пока не раздался негромкий стук.

Я повернулся. Это стучала Анна Николаевна указкой по столу, обращая на себя внимание.

Я вгляделся в учительницу, и мне стало не по себе. Её лицо вытянулось и напряглось.

— Они приходят часто, — сказала она и повторила бесцветным голосом, будто это был диктант: — Санитарные поезда приходят часто.

— А я не знал! — сказал Вовка, и Анна Николаевна вздрогнула.

И я не знал тоже. И никто никогда не говорил мне, что к нам в город приходят санитарные поезда, даже мама, хотя она работала в госпитале. „Вот дурак! — обругал я себя. — Ведь мама работает в госпитале, значит, раненых привозят! Это же понятно всякому!“

Да, это было понятно всякому, а мне было непонятно. Не мог я сам догадаться, что раненых привозят, и спросить у мамы, как их привозят, простофиля этакий!

— Часто! — повторила глухим голосом Анна Николаевна, хоть и глядя на нас, но никого не видя.

Потом она встрепенулась, будто сбросила с себя оцепенение, — никогда ещё я не видел её такой, — и встала из — за стола.

— Вы знаете, почему такие узкие проходы между рядами в нашем классе? — спросила Анна Николаевна настойчиво. — Потому что идёт война и школы в нашем городе, большие и удобные, отданы раненым, там госпитали… Вы знаете, почему вы пишете на старых газетах, а не в тетрадях? Потому что идёт война и фабрики, где делали тетради, разрушены… Вы знаете, почему вместо ярких лампочек у нас горит керосиновая лампа, а на партах свечки? Потому что энергии не хватает заводам, потому что заводы работают на всю мощь, чтобы сделать побольше снарядов!