В кварталах дальних и печальных - Борис Рыжий

Двор, Бориске седьмой год. Дома стихи звучали тоже. Глава семьи, профессор геологии Борис Петрович Рыжий, имел обыкновение покупать поэтические сборники — так при советской власти было принято среди образованных людей. Вечерами, уложив сына в постель, Борис Петрович читал ему что-нибудь из любимых стихов. Это были оптимальные условия для развития заложенных в мальчике способностей.

Превращаться из мальчика в мужа Борису Рыжему выпало в иные времена. Катастрофически обнищал читатель литературы. Если в 1991 году (поэту 17 лет) тираж «Нового мира» составлял почти миллион экземпляров, то к 1995 году он обрушился до 25 800. Правили бал посредственности, всплывшие с литературного дна. Они презирали «эту страну» и глумливо внушали молодым, что родина и долг — никчёмные слова. Всё же островки былой цивилизации кое-как держались, на страницах того же «Нового мира» в начале 90-х шли дискуссии о назначении поэта, спорщики запальчиво трактовали Пушкина (какая субстанция мой прах переживёт?), Баратынского (дар как поручение). Позже эти споры напрямую отозвались в стихах Бориса Рыжего (Я заплачу за всех и некий дар верну), а тогда выстоять можно было лишь усилием творческой воли. Борис Рыжий поступил по-своему — он распростился с рыночным Екатеринбургом 90-х и вернулся в Свердловск 80-х. Город детства, город отрочества чудесно наполнился голосами, страстями и событиями.

Двенадцать лет. Штаны вельвет. Серёга Жилинслез с забора и, сквернословя на чём свет, сказалсобытие. Ах, Лора. Приехала. Цвела сирень. В лицочерёмуха дышала. И дольше века длился день.Ах, Лора, ты существовала в башке моей давным —давно. Какое сладкое мученье играть в футбол,ходить в кино, но всюду чувствовать движенье иных,неведомых планет, они столкнулись волей Бога:с забора Жилин слез Серёга, и ты приехала, мой свет…

Событие? Нешуточное. Страсти? Ещё какие. Правда? А как же. Но строка Пастернака, неприметно пристроившаяся к душистой черёмухе, предупреждает, что столь очевидную подлинность не следует принимать за чистую монету, поскольку помимо правды жизни существует правда поэзии, и она правдивей. Серёга, Лора — они несомненно реальные, но вместе с тем и сказочные, как всё остальное, вся сценическая площадка, весь антураж этой безыскусной (на вид) поэзии: дворы Вторчермета, улица Титова, десятый трамвай, кусты сирени, скамейка и арка, менты и кенты.

Трижды убил в стихах реального человека,И, надо думать, однажды он эти стихи прочтет.Последнее, что увижу, будет улыбка зека,типа: в искусстве — эдак, в жизни — наоборот.

В темном подъезде из допотопной дурыв брюхо шмальнет и спрячет за отворот пальто.Надо было выдумывать, а не писать с натуры.Кто вальнул Бориса? Кто его знает, кто!

Прототипы, однако, вальнуть Бориса не успели. Он ушёл из жизни сам, не дожив до 27 лет. Наложил на себя руки 7 мая 2001 года — в день рождения главного для себя поэта, Бориса Слуцкого. Случайное совпадение? Кто знает. Сознавал, что делает? Сложный вопрос. Я же говорил, что простых не будет.

Такие ветры

За недолгую жизнь Борис Рыжий многое успел. Успел окончить Уральскую горную академию по специальности «ядерная геофизика и геоэкология», поучиться в аспирантуре, опубликовать свои результаты в рейтинговом научном журнале. Успел родить сына. Успел вложить в стихи благодарность любимой жене, родителям и сёстрам, приятелям и учителям, а более всего — родной литературе. Успел подержать в руках первый сборник своих стихов, названный с деликатной непритязательностью — «И всё такое…» (СПб., 2000). Составил второй, который вышел в свет после его кончины.

Название посмертного сборника (СПб., 2001) вызывает сожаление: «На холодном ветру». С чего бы так?

Не склонный, вообще-то, к декларациям, Борис Рыжий с предельной чёткостью зафиксировал особо значимые позиции:

… Пусть тяжело уйти и страшно жить,себе я не устану говорить:«Мне в поколенье друга не найти,но мне не одиноко на пути.

Отца и сына за руки беру —не страшно на отеческом ветру.Я человек, и так мне суждено —в цепи великой хрупкое звено…»

Демонстративно переиначен Баратынский. Перерос ли Рыжий сверстников, бывших некогда ближайшими друзьями? Сверстники не всегда готовы с этим согласиться. Но по поводу ветра никаких разночтений. Вот и назвали бы книгу «На отеческом ветру». Ветер отчизны был Борису тёплым. «Потому что все меня любили», — объяснил он в одном стихотворении. Потому что сам был переполнен любовью. Какой уж тут «холодный ветер».

Можно лечь на тёплый ветер и подумать-полежать:может, правда, нам отсюда никуда не уезжать?

Это строки из стихотворения, которое особенно часто преобразуют в песню. Я слышал его в переложениях нескольких бардов — Дмитрия Богданова[7], Григория Данского[8], Андрея Крамаренко, Вадима Мищука[9], Сергея Никитина… Если самым разным музыкантам хочется петь эти слова, значит, в них содержится нечто важное для всех. Вот стихотворение полностью:

Я на крыше паровоза ехал в город Уфалейи обеими руками обнимал моих друзей —Водяного с Черепахой, щуря детские глаза.Над ушами и носами пролетали небеса.Можно лечь на синий воздух и почти что полететь,на бескрайние просторы влажным взором посмотреть:лес налево, луг направо, лесовозы, трактора.Вот бродяги-работяги поправляются с утра.Вот с корзинами маячат бабки, дети — грибники.Моют хмурые ребята мотоциклы у реки.Можно лечь на теплый ветер и подумать-полежать:может, правда нам отсюда никуда не уезжать?А иначе даром, что ли, желторотый дуралей —я на крыше паровоза ехал в город Уфалей!И на каждом на вагоне, волей вольною пьяна,«Приму» ехала курила вся свердловская шпана.

Допуская возможность иных толкований, предлагаю своё: это стихотворение о любви. Его ключевые слова — влажным взором. Взор увлажняется любовью.

Есть свидетельство: готовя свой первый сборник к публикации, Борис Рыжий выбирал из трёх вариантов названия, одно из них было такое «Крыша паровоза». То есть и сам поэт придавал этому стихотворению особое значение. Между тем у паровоза вовсе нет крыши. Нет ничего мало-мальски пригодного для лежания или сидения. Мало того — физически невозможно на полном паровозном ходу «лечь на синий воздух» Но в том-то и дело, что эти разумные соображении абсолютно неуместны, потому что — ну да, потому что правда поэзии правдивей, чем правда жизни. Что здесь выражается правдой поэзии? Увы, это невозможно передать отвлечёнными понятиями. Половодье дружелюбия и застенчивость любви — вот мой неуклюжий перевод, примите его снисходительно.

(Один из персонажей «Войны и мира», испытывая потребность в отвлечённых понятиях, переходил с русского на французский. Я сознаю ничтожество предлагаемого перевода, но перейти на французский не умею и ничего лучшего придумать не мог.)

Так вот, обладатель рук, обнимающих друзей, которые носят заурядные дворовые клички, отмечает влажным взором всех и каждого, кто встречается на пути чудо-паровоза, а это опять же заурядные обыватели, каких мы сами ежедневно видим и провожаем равнодушным, а то и раздражённым взором. Посмотреть увлажнённо на грибников с корзинами — ещё куда ни шло. Но что за бродяги-работягипоправляются с утра? А это опохмеляются алкаши. Это падшие, но и они милы. («И милость к падшим призывал…») Да и грешную свою родину Борис Рыжий любит не выборочно, а всю целиком. Не белую, скажем, берёзку или там плакучую иву, а всё, на что ляжет увлажнённый взор. Лесовозы. Трактора. Хмурые мотоциклисты. Вся она ему пригожа, вся мила. Может, правда, нам отсюда никуда не уезжать?

А кто ещё у нас в поэзии проводил увлажнённым взором бездарно потерянную цивилизацию? Ну, Слуцкий. Ну, Чичибабин. (Почему-то и они Борисы…) Кто вспомнил, что она, оплёванная всеми ничтожествами обоих полушарий, худо-бедно жила идеалами всечеловеческого братства, подарила мировой культуре самых прекрасных композиторов (да разве только их?), не жалела денег на переводы поэзии, сделала общедоступными толстые литературные журналы, давала пианистам и программистам (да разве только им?) лучшее в мире профессиональное образование и совсем даже неплохо обеспечивала истинно демократические отношения между людьми — на простом житейском уровне, безо всяких праймериз и иных перформансов.