Зеркало наших печалей - Леметр Пьер

Доктор ушел.

Газета осталась лежать на столе, она схватила ее и швырнула в мусорную корзину.

– Да что с тобой такое, девочка?! – возмутился мсье Жюль, рассматривавший прессу и забытые зонты как военные трофеи.

Он «спас» злосчастную газету и разгладил ее ладонью, не сводя с официантки недоумевающего взгляда.

Луиза совсем юной начала работать по субботам в «Маленькой Богеме». Мсье Жюль, владелец ресторана, сам стоял у плиты. Крепкий, медлительный, большеносый и лопоухий, с чуть скошенным подбородком и седеющими усами, он ходил в старых домашних туфлях, черном берете (никто не видел его с непокрытой головой) и не снимал щегольского фартука, готовя на тридцать человек. «Парижская кухня! – так он называл единственное блюдо, потрясая указательным пальцем, и добавлял, презрительно фыркнув: – Хотят разнообразия, пусть идут через дорогу!» Деятельность мсье Жюля была окутана тайной. Никто не понимал, как этому медведю, не покидавшему своего места за барной стойкой, удается готовить столько вкусной еды. Ресторан не пустовал, мог бы работать по вечерам и в воскресенье и даже расшириться, но мсье Жюль этого не хотел. «Никогда не знаешь, кто войдет, если дверь распахнута настежь… – И добавлял: – Уж я-то знаю…» Многозначительная фраза призвана была интриговать аудиторию.

Именно мсье Жюль когда-то предложил Луизе помогать ему в зале. Это случилось в тот год, когда жена бросила его ради сына угольщика-овернца с улицы Маркаде. То, что начиналось как услуга по-соседски, продолжилось, когда Луиза закончила педагогический институт и получила назначение в учебное заведение на улице Дамремон. Мсье Жюль платил ей из рук в руки, всегда округляя «половинки» до целого франка, и делал это с притворно недовольным видом, словно она требовала денег, а он вынужден был подчиняться.

Луизе казалось, что доктора она знала всегда, потому что росла у него на глазах, вот и усмотрела в просьбе нечто кровосмесительное. Кроме всего прочего, она недавно потеряла мать, и приличный человек не смел предлагать подобное сироте. Вообще-то, мадам Бельмонт ушла в лучший мир семь месяцев назад, и Луиза уже полгода не носила траур. М-да, аргумент жидковат…

Луиза не понимала, что такого должен был навоображать себе этот старик, чтобы захотеть увидеть ее обнаженной. Она разделась и встала перед высоким, от пола почти до потолка, зеркалом. Тридцать лет, плоский живот, сексуальный треугольник внизу живота. Луиза повернулась боком. Ей никогда не нравилась собственная грудь – слишком маленькая! – а вот попка была хороша. От матери она унаследовала личико эльфа, высокие скулы, ясные голубые глаза и красивый большой рот. Даже ребенком Луиза редко улыбалась и была немногословна, но первым, на что люди обращали внимание, были ее губы. В квартале серьезность характера приписывали пережитым ею испытаниям: в 1916-м она потеряла отца, через год – дядю и осталась с погрузившейся в депрессию матерью, которая бо́льшую часть времени недвижно сидела у окна, уставившись во двор. Первым человеком, одарившим Луизу добрым взглядом, стал ветеран Великой войны[9], лишившийся половины лица из-за взрыва снаряда. Какое уж тут детство…

Луиза была красива, но никогда этого не признавала. «Вокруг полно девушек куда более хорошеньких!» – часто повторяла она себе. Молодая учительница отвергала любые «авансы» коллег, директора, отцов своих учеников и игнорировала любые попытки «тактильного контакта» в школьном коридоре на перемене. Ничего особенного ведь не происходило, мужчины – все, всегда и всюду – вели себя подобным образом. Воздыхателей у Луизы хватало. Один из них, Арман, ухаживал за ней пять лет, у них даже состоялась официальная помолвка (Луиза была не из тех, кому плевать на сплетни соседей!). Отпраздновали пышно: мадам Бельмонт охотно уступила матери Армана честь и удовольствие организовать «все как положено». Были прием, угощение, благословение, больше шестидесяти приглашенных и мсье Жюль в чуть тесноватом фраке (позже Луиза узнала, что он был взят напрокат в театральном магазине), брюках, которые почтенный ресторатор привычно поддергивал (как делал всякий раз, выходя из кухни), и лакированных штиблетах (его ступни напоминали ножки китаянки!). Жюль вел себя по-хозяйски – под тем предлогом, что закрыл ресторан и предоставил зал для праздника. Торжество Луизу не интересовало, ей не терпелось лечь с Арманом в постель – она очень хотела ребенка, но так и не понесла…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

История затянулась. Жители квартала недоумевали. На обрученных стали поглядывать с подозрением, даже неприязненно. С какой это стати пара валандается друг с другом три года, а в церковь не идет? Арман настаивал на венчании, Луиза ждала беременности. Большинство девушек молят доброго Господа, чтобы уберег их до брака, Луиза ставила железное условие: нет ребенка – не будет и свадьбы. А его все не было…

Она сделала последнюю отчаянную попытку. Раз не получается завести своих, возьмем сироту из приюта, в несчастных малютках недостатка нет. Арман воспринял слова Луизы как оскорбление своей мужественности. «Давай уж тогда подберем помойного пса, ему тоже требуется забота!» – сказал он, и разразился скандал. Ругались Арман с Луизой как супруги со стажем, но на сей раз он в ярости хлопнул дверью, ушел и не вернулся.

Луиза вздохнула с облегчением – она считала «виноватым» жениха. О, как же наслаждались кумушки, строя предположения и перемывая косточки! «Ну не нравится он малышке! – кипятился мсье Жюль. – Хотите выдать ее замуж против воли?» Окоротив злопыхателей, он попытался вразумить Луизу: «Сколько тебе лет, дорогая? Твой Арман хороший человек, это ли не главное?» Помолчав, он добавлял: «Ребенок, ребенок, будет тебе ребенок, дай время!» – возвращался на кухню, боясь загубить бешамель…

О расставании с Арманом Луиза не жалела, горевала только о нерожденном малыше, неутоленное желание превратилось в навязчивую идею. Ей во что бы то ни стало хотелось иметь ребенка – любого, пусть бы даже он сделал ее несчастной, причиняя одни неприятности. Луиза не могла смотреть на грудничков в колясках, проклинала себя, ругала, просыпалась среди ночи, уверенная, что рядом кричит младенец, вскакивала, ударялась об углы, выбегала в коридор, открывала дверь и… слышала голос: «Это был сон, дорогая…» Мать обнимала ее и провожала до постели, как маленькую девочку.

Дом уподобился кладбищу. Сначала она закрыла на ключ комнату, где собиралась устроить детскую. Потом стала ночевать там тайком от матери (та, конечно, все видела) – спала на полу, под тонким одеялом.

Мадам Бельмонт, обеспокоенная горячкой дочери, то и дело прижимала ее к груди, гладила по волосам и говорила, что преуспеть в жизни можно и без детей, она точно знает.

«Это ужасно несправедливо, – соглашалась Жанна Бельмонт, – но… возможно, природе угодно, чтобы ты сначала нашла для малыша папу…»

Добрая женщина повторяла пустые слова о Матери Природе, которые ей внушили в школе…

– Знаю, знаю, тебя раздражают мои слова, но… попробуй сделать все в правильном порядке. Вот встретишь хорошего мужчину, а потом…

– У меня был мужчина!

– Был, да не тот!

И Луиза начала заводить тайных любовников. Спала с мужчинами из разных кварталов, подальше от своего дома и школы. Поймав на себе взгляд молодого человека – в автобусе или другом общественном месте, она отвечала максимально сдержанно (но все-таки отвечала!), чтобы не оскорблять общественную мораль, а два дня спустя лежала, глядя на трещины в потолке, вскрикивала в положенные моменты и уже на следующий день принималась ждать месячных. Ждала, думая о ребенке, и внушала себе: «Пусть делает со мной что хочет…» – как будто обещание крестной муки могло облегчить малышу приход в этот мир. Луиза понимала, что больна, и не могла не тревожиться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Она снова начала ходить в церковь. Ставила свечи, каялась в мифических грехах, чтобы заслужить искупление, и видела во сне, как дает грудь ребенку. Если кто-то из любовников брал в рот ее сосок, девушка заливалась слезами. Убила бы всех этих мерзавцев!