Дедова история - Наталья Сняданко

Мы с дедом (а, вернее, тогда еще один дед) как за спасительную соломинку ухватились за эту информацию, и эта соломинка оправдала нас даже в глазах бабушки. «Она поедет в деревню, где я работал, отыщет документы и на их основе мне выплатят компенсацию» — так выглядела наша идея, адаптированная для всех, кто не понимал, зачем мне на самом деле нужно побывать в деревне Булькав.

Согласно одной из версий дедовой истории за границей он оказался, спасаясь от Советов, что наступали с востока. Эта версия появилась у деда не так давно, она еще слабо разработана, а потому вызывает некоторые сомнения, связанные с несогласованностью ее деталей. К примеру, как тогда объяснить, что в 45-м дед вернулся на оккупированную Советами территорию, хоть у него там не было ни семьи, ни дома, вместо того, чтобы жениться (а у него была такая возможность) на Монике, у которой муж погиб на фронте, и стать настоящим «дойче бавуром»? Можно, конечно, объяснить все преданностью украинской национальной идее. Такими объяснениями пестрят опубликованные воспоминания его сверстников. Но сам дед никогда о такой преданности не говорил, да и выглядели бы такие разговоры неубедительно на фоне его более позднего членства в КПСС и многолетнего звания передового работника колхоза. Разве что дед был секретным агентом и работал «на Запад». Но и агентом он не был, потому что никаких упоминаний об этом нет ни в одном из многочисленных вариантов его истории, а кроме того, если бы он в свое время тайно работал «на Запад», то сейчас был бы как минимум народный депутат и компенсация от немецкого правительства не имела бы для него большого значения.

Объяснить это возвращение можно было бы личными мотивами. Например, романтическим отношением моего деда к моей бабушке, которое оказалось сильнее, чем меркантильные соображения и искушения. Но с моей бабушкой дед познакомился уже после войны, да и про Монику говорил редко, лаконично и всегда одну и ту же фразу: «Она хороший человек и сильно мне помогла». (Возможно, причина крылась в нежелании самой Моники выходить за деда замуж, но об этом я уже никогда не узнаю. Как и про то, как на самом деле называется деревня Булькав.)

Еще одна версия, популярная во времена моего детства, могла состоять в том, что дед вернулся не на оккупированную, а на освобожденную «старшими братьями» территорию и вполне закономерно был награжден потом многочисленными грамотами Ударника коммунистического труда и стал старшим мастером в училище, готовившем квалифицированных трактористов. Но версия эта также не убедительна, потому что и о ней сам дед ни разу не упоминал. Он упрямо игнорировал все вопросы о своем отношении к «красным» и «белым», хотя было точно известно, что «люди из леса» не раз приходили за ним в связи с его членством в партии, и он лишь чудом остался жив, а однопартийцы не раз устраивали ему неприятности, подозревая в связях «с лесом». «Человеку надо было как-то выжить, это было мое задание. Ферштеен?» — отвечал он всем, задававшим подобные вопросы, и, мне кажется, сейчас я понимаю, что именно он имел в виду. Такая амбивалентность политических убеждений была свойственна деду, но он немного ее стеснялся, и только после сложения в целое отдельных его рассказов мне удалось установить, что убежать из концлагеря деду помог не героизм, а почти швейковская ловкость. Он неизвестно откуда сумел раздобыть для надзирателя бутылку украинского самогона и тот «забыл» поставить ему на руку номер. А потом деда вместе с грязным бельем вывезли за территорию лагеря. Или такой эпизод его военной биографии — несколько месяцев он провел в уже освобожденном советскими войсками Берлине, работая переводчиком и проводником одновременно и для победителей, и для беглых немецких пленных. При этом дед не отдавал предпочтения ни одной из сторон, руководствуясь исключительно финансовыми соображениями.

Я не знаю, как дед относится к фразе «цель оправдывает средства». Мы никогда с ним об этом не говорили. Как не говорили и о множестве других вещей, которые, наверное, были бы важны для историков. Зато мы часто обсуждали в подробностях, какие именно документы мне следует найти или восстановить в немецких архивах для того, чтобы дед мог получить свою компенсацию. Не менее часто разговаривали мы и о том, как пересечь границу, чтобы попасть в деревню Булькав, или как она там сейчас называется. Мы обговаривали детали моего маршрута и долго спорили, какой транспорт в Германии дешевле — автомобильный или железнодорожный. И я даже отсылала по почте запросы в различные немецкие общественные и государственные организации, занимающиеся архивными поисками и восстановлением утраченных в войну документов. Несколько организаций прислали ответы. В этих ответах сдержанным, вежливым, канцелярским немецким языком сообщалось, что, к сожалению, никаких сведений на интересующую меня тему не обнаружено. Но тут по случайно оброненной дедом фразе я вдруг поняла, что никаких документов найти в принципе нельзя, поскольку все документы он сам старательно сжег сразу после войны, и даже отпечатки пальцев, по которым его идентифицировали, поймав в поезде при побеге от очередного «бавура», и отправили назад, вряд ли сохранились, потому что, уезжая с красными, дед с помощью еще одной бутылки водки, сыгравшей в его жизни важную роль, убедил местного писаря уничтожить его дело.

Поначалу я никак не могла взять в толк, зачем деду было столько лет меня обманывать. Но теперь я понимаю, что идея его была шире прагматического желания получить пару тысяч марок от немецкого правительства. Речь шла о большем. Он, как и я, считал, что в жизни человека должны существовать моменты, в которые можно победить время, его жестокое и неумолимое течение, изменить на свой лад написанный кем-то наверху сценарий собственной жизни. Все усилия, предпринятые дедом в молодости: многочисленные побеги, сожжения документов, попытки переиначить собственную биографию и много чего еще — все это было нужно лишь для того, чтобы победить время и судьбу, самому определить то, что человеку определять не дано. Понимание того, что цель не достигнута, и заставляло деда каждый раз по-новому рассказывать историю своей жизни, так, словно ему удалось дважды вступить в одну и ту же реку, словно жизнь — это литературный текст, который автор может многократно переписывать, заставляя героев всякий раз действовать по-другому. То, чему дед научился в этой неблагодарной борьбе с временем и судьбой, он решил передать мне. Время нельзя победить — его можно лишь игнорировать. Поэтому дед и рассказывал мне одну и ту же историю, постоянно внося в нее новые детали или меняя старые. Часть этих подробностей несомненно является вымыслом, и я знаю об этом, но ведь единственное, что мы можем сделать — это выдумывать все новые и новые подробности в собственном или чужом прошлом, и мы делаем это, мы с дедом делаем это.