Эдо и Эйнам - Шмуэль Агнон

Грайфенбах, что интересовался по-любительски происхождением языков, заговорил о тайнах языков и о новых открытиях в этой области. И я добавил к его словам ту малость, что нашел я в книгах каббалистов,[9] а те предвосхитили мудрецов народов мира.

Прервала госпожа Грайфенбах нашу беседу и сказала: и песни пела женщина на своем странном и неведомом языке. Насколько можно судить по голосу, горечь в душе ее и грусть в сердце ее. Гергард, куда ты запрятал подарок, что преподнес тебе наш сосед наутро после юбилея? Жаль, дорогой мой, что вас там не было. Вы знаете, мы не гуляли свадьбу, когда венчались, но устроили пир в десятилетний юбилей. Гергард, лежебока, вставай, показывай, что подарил тебе Гинат.

Встал Грайфенбах и открыл железную шкатулку и вынул оттуда два старых бурых листа, на вид вроде табачных. Разложил он степенно листы передо мной, и видно было по его взгляду, что диво-дивное он мне показывает и хочет посмотреть, как мне это покажется. Глянул я на листья и спросил его: что это? Сказал Грайфенбах: посмотрите и увидите. Вновь посмотрел я, но ничего на листьях не увидел, кроме странных черт и странных форм, что можно было при желании принять за тайнопись. Вновь спросил я: что это? Сказал Грайфенбах: не знаю толком, но Гинат сказал мне, что это оберег-талисман. От чего оберег – не сказал, но рассказал, что собирает он амулеты, и таких листьев у него по два, и из дальней страны они. Жаль, что они не помогают от самозахватчиков. Сказала Герда: может, те, что остались у Гината, помогают.

Раскурил Грайфенбах свою маленькую трубочку, уселся и погрузился в раздумье. Через некоторое время выбил он пепел из трубки и взял сигарету. Прикурил он сигарету и сказал: видите, о чем бы мы ни говорили, все беседы наши возвращаются к заботам о доме. А насчет самозахватчиков – может, правда на их стороне. Возвращается парень с войны, ищет себе крышу над головой и не находит, что ж ему делать, как не захватить пустое жилье. Вот что я вам расскажу. Стою я на исходе субботы на остановке, автобус битком набит, а народ все лезет. Водитель дал сигнал, и автобус тронулся. Стоят все оставшиеся в расстройстве чувств и ждут следующего автобуса, а следующего автобуса нет как нет: ибо чем больше пассажиров, тем меньше автобусов, так уж водится у нас в Иерусалиме. Стоят себе два человека, юноша и девушка. Обратила девушка к юноше тоскующий взор и говорит: "Гюнтер, уже больше года, как мы повенчались, и даже ночи одной не провели наедине". Сжимает юноша руки своей молодой жене, кусает губы и молчит в тоске и злобе. Гюнтер с женой не нашли себе жилья, чтобы жить вместе. Живут они, где жили раньше, каждый сам по себе. А хозяева их изводят, не дают приходить друг к другу, чтобы невмоготу им стало и поживее съехали бы, потому что за это время больше стало желающих снять жилье, а жилья все меньше, и могли бы хозяева подороже сдать жилье. Встречаются они в кафе или в кино, а в конце вечера расходятся – он в свою комнату на одном конце города, а она в свою комнату на другом конце города, потому что негде им жить вместе. Сейчас вы понимаете, почему мы так дрожим за свое жилье. До того мы дошли от тревоги, что однажды ночью Герда разбудила меня, потому что ей показалось, что кто-то расхаживает по крыше нашего дома.

Сказала госпожа Грайфенбах: вечно ты обо мне сплетничаешь, рассказал бы лучше, что ты мне на это ответил. Сказал Грайфенбах: не помню, что я сказал, ничего я не говорил. Сказала Герда: хочешь, чтобы я тебе напомнила? Рассмеялся Гергард сочно и от души и сказал: а если я не захочу, то не расскажешь? Сказала Герда: не было бы это так смешно, я бы не рассказала. Знаете, что сказал этот рационалист, слово в слово, это, мол, та девица, что сотворил себе Гинат, разгуливает по крыше. Отложил Грайфенбах сигарету и снова взял трубку и сказал мне: вы верите, что я такое сказал? Сказал я: такой хорошенькой девушке как не поверить. Рассмеялась госпожа Грайфенбах и сказала: вспомнила бабка, как девкой была, хороша девушка, что уж десять лет как под венцом стояла. Сказал я: неужто десять лет вы женаты? Сказала Герда: ведь листья эти, что дал Гинат Гергарду, на десятилетие нашей свадьбы подарены. Окажись бы они в руках невежды – истолок бы и пустил на табак, а их силы не ведал бы. Правду говоря, и мы их силы не ведаем, но раз Гинат сказал, мы ему верим, потому что он человек без обманов. Итак, завтра мы уезжаем, а я не знаю, смеяться мне или плакать. Недолго думая, сказал я Герде: незачем вам плакать, я возьмусь присматривать за вашим домом, а будет нужно, так и переночую тут две-три ночи. Обрадовались Грайфенбахи речам моим и сказали: сейчас мы можем уехать со спокойным сердцем. Сказал я: думаете, что я вам делаю одолжение, напротив, вы мне делаете одолжение, потому что у вас в доме сладко спится. В этом я убедился, когда ночевал у вас во время комендантского часа. Как упомянул я комендантский час, стали мы вспоминать те лихие дни, когда уходил человек в город, а домой вернуться не мог, потому что англичане внезапно вводили комендантский час, и кто не успевал вернуться домой или спрятаться, доставался полицейским, и те запирали его на ночь в каталажку, и домочадцы его волновались и тревожились, не зная, куда запропастился человек. А от этой кары перешли мы к другим лихим карам, что насылали англичане, и тогда казалось нам, что без них и жить нельзя. И снова заговорили мы о ночах взаперти. Хоть и тяжелые и горькие были времена, но нет худа без добра: пришлось мужчинам проводить вечера дома, и они обратили внимание на своих жен и детей, чего раньше не делали, – раньше проводили они все вечера в собраниях и заседаниях и прочих общественных делах, уводящих человека от самого себя, не говоря уж о домочадцах его. А можно сказать, что и общественные дела выиграли, потому что устраивались своим ходом и наилучшим образом и без собраний и споров. И еще польза была от комендантского часа: холостяки, вынужденные сидеть дома, сдружились с дочками домохозяев и поженились. Так мы сидели с Грайфенбахами и толковали, пока не сказал я: пора и честь знать. Дал мне Грайфенбах ключ от дома и показал все входы и выходы. Вскоре расстался я с ним и с его женой и ушел.

2

Раз на закате пошел я за лепешками и маслинами. Жена и дети уехали в Гедеру, а я остался один и кормился как мог. С лепешками и маслинами в руках бродил я от лавки к лавке. Домой возвращаться не хотелось – там было пусто, делать ничего не хотелось, потому что день уже прошел. Так я плелся, куда несли меня ноги. Дошел я до долины, где жили Грайфенбахи. Чудная тишина иерусалимских долин на закате солнца полна всех благ. Чудится, будто долины эти за тридевять земель от обитаемых мест лежат и вся вселенная в них заключена. А тем паче эта долина, что окаймлена деревьями, и меж деревьев гуляет чистый воздух и не касается дурных паров и воздухов, что бродят по свету. Подумал я: раз уж дошел я до этих мест, погляжу, как поживает дом Грайфенбаха. А раз ключ у меня с собой, войду в дом.

Вошел я в дом и зажег свет и прошел по всем комнатам. В четырех ладных комнатах в полном порядке стояла вся ладная утварь, как будто руки хозяйки только что прошлись по ней, хоть уж месяц прошел, как уехали Грайфенбахи. Когда хорошая хозяйка в отъезде, ее дом сам следит за порядком.

Не был я голоден и пить не хотел, но очень устал. Погасил я лампы, открыл окно и присел отдохнуть. Из потаенных глубин ночи пришла тишина и принялась пеленать меня, пока не увидел я покой воочию. Решил я переночевать здесь и исполнить обещание, данное Грайфенбахам. Встал я со стула, зажег настольную лампу и взял книжку почитать в постели. Рад я был, что лампа возле кровати стояла и не было мне нужды передвигать вещи в чужом доме. Казалось, пока ключ у меня, мог я считать себя хозяином в доме, но, видимо, привычка быть пришельцем отучает от хозяйского чувства.

Сидел я в кресле Грайфенбаха и думал: я устроился в дому Грайфенбахов, а, может, в это же время Грайфенбахи не могут найти себе приют или находят, да не по обычаю своему. Чего ради оставили они ладный дом и ладную утварь и побрели в иные места? И чего ради оставляют люди свои дома и пускаются бродить по свету? Закон ли это испокон веков, или обман воображения, как гласит пословица: хорошо там, где нас нет.

Разулся я и разделся, взял книжку, погасил настольную лампу и зажег лампу у кровати, лег в постель, открыл книгу и почувствовал, что все тело мое погружается в дрему. Невольно подумалась мне думка: как так – обычно я и за полночь уснуть не могу, а тут в самом начале ночи я засыпаю. Отложил я книгу, потушил лампу, повернулся к стенке, закрыл глаза, безмолвно и бессловесно говоря самому себе: никто не знает, что ты здесь, в этом доме, в этом месте, тут можно спать сколько твоей душеньке угодно, и никто тебя искать не придет.

Вокруг меня царили тишина и покой. Тихий покой, который можно найти в иерусалимских долинах, сотворенных Господом для любящих покой. Недаром опасались Грайфенбахи за свой дом. Если бы взломщик вошел в дом, никто бы его и не заметил. Понемногу угасли мои мысли и чувства, кроме смутного ощущения, что тело мое засыпает.