Первый снег - Ги Мопассан

Побывав однажды по делам в Руане, он привез жене маленькую медную грелку, которую, смеясь, называл «портативным калорифером», и решил, что этого будет достаточно, чтобы раз навсегда отогнать от нее холод.

В конце декабря она поняла, что не сможет всегда так жить, и однажды вечером робко спросила:

— Скажи, друг мой, разве мы до весны не проведем недельку-другую в Париже?

Он изумился:

— В Париже? В Париже? Что там делать? Вот еще! Здесь так хорошо, у себя дома. Что за смешные фантазии приходят тебе в голову!

Она пробормотала:

— Это развлекло бы нас немножко.

Он не понимал:

— Что тебе нужно для развлечения? Театры, вечера, обеды в гостях? Но ведь, отправляясь сюда, ты прекрасно знала, что нечего ждать таких развлечений!

Ей послышался упрек в этих словах и в тоне, каким они были сказаны. Она замолчала. Робкая и мягкая, она не умела возмущаться и настаивать.

В январе нагрянули жестокие морозы. Потом землю покрыл снег.

Однажды вечером, глядя, как целая туча ворон кружилась над деревьями, она невольно расплакалась.

Вошедший муж с удивлением спросил:

— Что с тобой?

Он был счастлив, совершенно счастлив, так как никогда не мечтал о другой жизни, об иных удовольствиях. Он родился и вырос в этом печальном краю и здесь, у себя дома, чувствовал себя прекрасно, был здоров душой и телом.

Он не понимал, что можно желать каких-то событий, жаждать неизведанных радостей; он совершенно не понимал, что некоторым кажется неестественным жить на одном и том же месте во все времена года; он, казалось, не знал, что весна, лето, осень, зима для большинства людей несут новые удовольствия, связанные с переменой мест.

Она ничего не нашлась ответить, быстро вытерла глаза и наконец пролепетала растерянно:

— Я... я... мне немножко грустно... Я немножко скучаю.

Но ужаснулась тому, что сказала, и торопливо добавила:

— И, кроме того, я... я... немножко зябну.

При этих словах он рассердился:

— Ну да!.. Все та же выдумка с калорифером! Но, черт побери, ведь с тех пор, как ты здесь, у тебя не было даже насморка.

Пришла ночь. Она поднялась к себе в спальню, так как добилась отдельной комнаты. Она легла. Но даже в постели ей было холодно. Она подумала:

— Так будет всегда, всегда, до самой смерти!

И она стала размышлять о муже. Как мог он ей это сказать: «С тех пор, как ты здесь, у тебя не было даже насморка».

Значит, нужно расхвораться, закашлять, чтобы он наконец понял, как она страдает.

И ее охватило негодование, безнадежное негодование слабого и робкого существа.

Надо, чтобы она кашляла. Тогда он, вероятно, сжалится над ней. Хорошо же! Она будет кашлять, он услышит ее кашель, придется позвать врача; он это увидит, ее супруг, он увидит!

Она встала, босая, и ребяческая фантазия заставила ее усмехнуться.

— Мне нужен калорифер, и он у меня будет! Я начну так кашлять, что муж согласится поставить его.

И она, полуголая, уселась на стул. Прождала час, другой. Дрожала, но насморк не начинался. Тогда она решилась наконец прибегнуть к крайнему средству. Она бесшумно вышла из комнаты, спустилась по лестнице и растворила дверь в сад.

Земля, покрытая снегом, казалась мертвой. Она быстро протянула босую ногу и опустила ее в эту легкую ледяную пену. Ощущение холода, болезненное, словно рана, поднялось до самого сердца, но она шагнула другой ногой и медленно стала опускаться по ступенькам.

Потом пошла по газону, говоря себе:

— Дойду до сосен.

Она шла медленными шагами, задыхаясь каждый раз, когда ступала голой ногой по снегу.

Она дотронулась рукой до первой сосны, как бы затем, чтобы доказать себе, что довела свой план до конца, потом пошла обратно. Несколько раз ей казалось, что она вот-вот упадет: такой окоченелой и обессиленной почувствовала она себя. И все же, прежде чем вернуться, она уселась в эту замороженную пену, и даже набрала полную горсть снега, и растерла себе грудь.

Затем вернулась и улеглась. Через час она почувствовала, что в горле у нее — целый муравейник. Другие муравьи бегали по всему телу. И все же ей удалось заснуть.

На следующее утро она стала кашлять и не в силах была подняться.

У нее началось воспаление легких. Она бредила и в бреду просила калорифер. Врач потребовал, чтобы его поставили. Анри уступил, но злился и возмущался.

Она так и не поправилась. Глубоко задетые легкие внушали тревогу за ее жизнь.

— Если она останется здесь, то не дотянет до холодов, — сказал врач.

Ее отправили на юг.

Она приехала в Канн, узнала здешнее солнце, полюбила море, дышала воздухом, напоенным ароматом цветущих апельсиновых деревьев.

Весною она вернулась на север.

Но она жила там в вечном страхе поправиться, в страхе перед долгой нормандской зимой, и как только ей становилось лучше, она ночью раскрывала окно, мечтая о ласковом побережье Средиземного моря.

Теперь она скоро умрет, она это знает. И она счастлива!

Она разворачивает газету, которую еще не раскрывала, и читает заголовок: «Первый снег в Париже».

Она вздрагивает, а затем улыбается. Смотрит на Эстерель, который розовеет под лучами заходящего солнца, смотрит на безбрежное небо, синее-синее, на безбрежное море, синее-синее, и наконец встает.

Затем она медленным шагом возвращается домой, останавливаясь лишь для того, чтобы откашляться: она слишком долго была на свежем воздухе и озябла, немножко озябла.

Дома она находит письмо от мужа. Распечатывает и, улыбаясь, читает:

«Дорогой друг! Надеюсь, ты чувствуешь себя хорошо и не особенно скучаешь вдали от наших прекрасных мест. У нас несколько дней стоял крепкий морозец, предвещающий снег. Я обожаю такую погоду и, само собой разумеется, никогда не топлю твой проклятый калорифер...»

Дальше она не читает, чувствуя себя счастливой при мысли, что все-таки добилась калорифера. Правая рука, сжимающая письмо, тихо опускается на колени, а левую она подносит к губам, как бы стараясь удержать упрямый кашель, раздирающий ей грудь.

Примечания

Напечатано в «Голуа» 11 декабря 1883 года.