Юродство проповеди. Сборник эссе - Виктор Кротов

Вдруг ей старичок отвечает, который от меня с другой стороны стоит:

– Напрасно вы их так называете. Оглашенные – это кто креститься собрался, и намеренье их уже в храме огласили. А я совсем не уверен, что у молодых людей созрело такое желание.

Борька с Надькой аж с лица слиняли. Скажет тоже – креститься! А тетка своё талдычит:

– Оглашенные, оглашенные! Каждое утро говорят: изыдите, оглашенные, из храма. Это чтоб не хулиганили, значит. И милицию не зря прислали. От кого людей охранять – ведь не от верующих. От этих, оглашенных.

– Что ж, молодые люди должны быть вам благодарны, что вы их так называете. Сегодня оглашенные, а завтра или через годик что-нибудь понимать начнут…

Гляжу, Борька Надьку за локоть из толпы тащит. Я, натурально, тоже за ними, хотя и жалко было. Как раз в распахнутые двери стало видно, что внутри. Там светло было, золотисто и празднично…

Борька был какой-то потускневший, и мы поплелись обратно. Тем более, что из церкви тоже некоторые стали расходиться. Выходят из калитки, гасят свечки, заворачивают их в бумажку и забирают их зачем-то с собой. А я вдруг почувствовал, что на улице прохладно.

Кстати, колокола так и не звонили. А Борька клялся-божился, что будут звонить.

Именины крёстной

«Здравствуйте, милая крёстная!»

Из сказки, из сказки пришло ко мне слово «крёстная». В моём детстве оно было столь же нереальным, как ковры-самолеты, рыцари и драконы. Гофман шептал нам: «Крёстный Дроссельмейер…»1 – и все эти звуки сливались в одно загадочное заклинание. Рождество, именины, крещенские морозы и пасхальный благовест – от всего этого веяло чудесами и тайной, всё было из сказки.

Дети, для которых эти слова были настоящими словами детства, до сих пор кажутся мне сказочными детьми, вроде Кая и Герды2.

А сам я вовсе не был сказочным ребёнком. Когда я вырос и стал, как диковинный переросток, постепенно учиться той непростой радости, которую принято называть верой, мне было не до сказок. Куда там! Я старательно следил за тем, чтобы всё встреченное на этом пути было реальным и подлинным, настоящим и несомненным. И моя крёстная стала мне крёстной потому, что и до этого была по-настоящему близким человеком. Долгое время ещё я даже мысленно не примеривал к ней её сказочное звание.

С тех пор прошло много лет. И всё чаще я замечаю, как возвращается сказка. Но это уже не бесплотные грёзы утренней детской полудрёмы. Тёплые живые лучики вспыхивают то тут, то там, высвечивая таинственные драгоценности человеческой жизни.

По-прежнему в дни рождения собираются друзья, по-прежнему устраивается застолье. Но в сказочные дни именин я тихо прихожу к своей милой крестной, чтобы вместе порадоваться тем неизбывным чудесам, которые кажутся особенно заметными в день ангела. Новой сказкой наполняются Рождество и Пасха – сказкой прочной и настоящей, в которой прочной и настоящей становится вся наша жизнь. В этой сказке хватает своих болей и бед. Они даже особенно остры, как и положено в сказке, потому что каждая из трудностей – испытание. Но главнее этого уверенность в том, что сказка всегда кончается хорошо и даже умерших спасает Живая Вода…

Я звоню в дверь сорок четвёртой квартиры. Сказочная дверь открывается, и я замираю в восхищении. Осанка феи, сверкающее платье!.. Передо мной моя крёстная, а в руке у неё – волшебная палочка. Значит, и сегодняшним вечером будут чудеса. Я делаю шаг вперёд и робко произношу: «Здравствуйте, милая крёстная!..».

Часть вторая. Из «Этюдов о непонятном»3

Я уже большой

«Я уже большой» – ребяческая фраза, инфантильная мысль. Она делает человека не больше, а меньше: он словно приподнимается на цыпочки, и сразу становится видно, как нелегко ему пока дотянуться до настоящих вещей.

Он большой. Ему уже не заморочить голову сказками о чудесах. Ему уже не внушить, что якобы существуют незыблемые истины, немеркнущая красота и непреходящее добро.

Он большой. Он знает, что философия – всего лишь самоуспокоение, а вечность – воображаемый интеграл времени.

Он большой. Он снисходителен к окружающим – как, впрочем, и к себе самому.

Он большой – и он величаво семенит по своей дорожке, не замечая той жизни, до которой еще не дорос, не слыша великого наставления: «Будьте как дети»…

Загадка на каждый день

Ветер – пение

Кого и о чём?..

Одного своего приятеля я пугаю так. «Ззз…» – говорю. И он трепещет. А я ломаю голову: ну чего же он так боится? И продолжаю. «Ззз…» – говорю. – «Зззагадку о себе разззгадываешь?..» Он аж дымится на мою дразнилку.

А я, действительно, и в этот раз завожу разговор о загадке на каждый день. Мол, для любого человека какой-то замысел о нём существует. И даже не какой-то, а скорее всего гениальный, единственно для этого человека подходящий. И если этот замысел разгадать, то можно было бы свою жизнь прожить самым гениальным образом. Не то чтобы непременно гением стать (не каждому из нас, наверное, этого захочется), а прожить с гениальной выразительностью каждый день или час, загадка которого верно разгадана. Может быть, даже каждая минута и каждая секунда имеют свою разгадку. Только вот разгадывать нам чаще всего лень. Проще притвориться, что как получилось прожить неделю или месяц – примерно так и надо было. О секундах и думать смешно… Приятель мой прямо места себе не находит. На все остальные мои выдумки только посмеивается, в ответ на эту – негодует и вибрирует. Опровергнуть меня пытается, хотя что же опровергать, когда никакой логики во всём этом нету. В нелепостях меня уличает, провозглашает разницу наших мировоззрений. А мне всё любопытно: чего же он тут пугается? То ли думает, что я на его свободу разговором о загадках-разгадках покушаюсь, то ли он лучше меня чувствует, как от собственной судьбы отошёл, и ему ещё больнее неразгаданный день прожить… Может, я наконец что-то стоящее случайно придумал?..

Не будем о замысле

«Ты все донимаешь меня: думаю ли я о своем замысле, и если да, то что, и каков он. Полнейший сразу тупик. Тянет просто отшарахнуться в сторону. Замысел, промысел, провидение, судьба наша в чьих-то руках. Вопрос-ловушка. В нее попадаешь, уже только приняв сам вопрос – за поставленный, за существующий реально-проблематично в своей жизни. Замысел. Нечто за-мысленное, придуманное кем-то, рассудочное. Может, мною? Но тогда вовсе не стоит моего же мысленного самокусания. А если не мною, то что же, соседом, собратом по мысли придуман мне мой замысел, и вот сейчас я сяду и логикой своей его раскушу, распробую в сладостных умственных потугах? Скорее уж – окажется он выше, вне моего умствования, моей логики и разумения, но тогда к чему об этом?..»

Отвечу на твое письмо прежде всего полным сокрушением о собственном косноязычии, о неуклюжести своей и о невнимании. Не будем о замысле. На какое-то время я прикипел к этому слову, увидав в нем призыв к творчеству, к новым и новым азартным попыткам разгадать непостижимое. И сам же это слово замусолил, растранжирил, растрепал в торопливом лепете о главном и насущном. И тебе не специально расставлял вопрос-ловушку. Просто обратился к тебе по-своему, на сегодняшнем языке своем, не позаботившись найти общее слово. Это легче и проще: разговаривать с человеком по-своему, не потрудившись его языком овладеть или общий язык нащупать. То времени не хватает, то внимания.

Не будем о замысле. Мне казалось все это простым и никак не рассудочным. Глыба будущего перед тобой, и в ней свою судьбу угадать надо, как Микельанджело будущую скульптуру угадывал – чтобы отсечь лишнее. Можно и не угадывать заранее, а жить по минуте, откалывать по кусочку. Но ведь надо порою и целое попробовать себе представить. Потом уже ни кусочек мрамора обратно не приставишь, ни минуту заново не проживешь. А логикой замысел раскусывать не надо. Зубы жалко, и пользы никакой. Лучше жить, как получится, чем от ловушек шарахаться или до самокусания себя доводить. Тогда ты прав – ни к чему об этом.

Каждый из нас пишет автопортрет имеющимися у него красками. (Ох, слабовато у меня с образами: скульптуру бросил, за живопись взялся!) Что здесь важнее – автор, средства или результат? Почему мы так охотно говорим о сегодняшнем итоге: я вот такой, ничего не поделаешь? Почему о том, с чем можно что-то поделать, о завтрашнем себе, думаем с ленцой и прохладцей? Путь оправдания или путь творчества выбираем мы в отношении к собственной судьбе? Кто больше верит в замысел: кто видит в нем необходимость жизни на выкладку или кто смиряется с любым своим обликом? Нет ли двух замыслов о человеке: высшего и низшего – и не уступаем ли мы низшему, отступаясь от высшего? Пытаться ли нам разгадать самих себя – чтобы руководствоваться угаданным или помнить о нем, когда от нас потребуется настоящий поступок?.. И нужно ли вообще задаваться этими бесконечными вопросами – или лучше не будем о замысле?..