Нужный человек - Юрий Гончаров

– Такое дело, Степан, а ты теряешься! – узнав, к какой хозяйке угодил Степан Егорыч, прямо-таки всплеснул руками его друг Федор Карболкин, младший сержант и орудийный наводчик, с которым они вместе находились в госпитале и выписались на волю в один день и час. – Ты же, елки-моталки, гвардеец, пехота, царица полей, где ж твоя солдатская смекалка, глазомер и натиск? Такая б тебе классная житуха была – сказка, тыща и одна ночь! Да мне б такую бабу – я б уж себе бока погрел бы об нее! Степан, ты дурак, дурак и уши соленые, тебе, дураку, везет, а ты лишь зенками хлопаешь. Гляди, прохлопаешь, жалеть будешь…

Такие беседы младший сержант и орудийный наводчик Федор Карболкин, по довоенной профессии рабочий зверинца в городе Харькове, проводил со Степаном Егорычем каждый раз, как они встречались.

Шалая, совсем дикая мысль под влиянием речей Карболкина раз или два закружила голову Степану Егорычу: а что, может, в самом деле пристроиться возле Галины Фоминишны? Такой ли уж в этом грех? Она ж ведь сама его хочет, к себе тянет, а ему сейчас что – ему сейчас поспокойней пожить, ему сейчас после фронта и увечья питание хорошее нужно, чтоб вернуть здоровье и силу, подлечиться, подправиться… Да и одеться бы получше – зима вон какая лютая, и сколько еще ее впереди, а у него лишь гимнастерка бумажная, шинель «бэ-у» с десятого плеча, что в госпитале выдали, да сапоги кирзовые – тоже «бэ-у», сношенные, долго в них не проходишь, головки свиные уже порепались, вот-вот дырки засквозят…

Но Поля, Поля, родной его дом в деревне Заовражной, две его девочки – Катя и Маша… Двоешки, им сейчас уже тринадцатый год пошел, совсем уже большие, все понимают…

Младший сержант Федор Карболкин на такие колебания Степана Егорыча говорил неотразимо:

– Не на цепь же она тебя посадит? Придет час – и прощай, Галина Фоминишна, спасибо, сердешная, за приют и ласку и харчи твои, друг другом мы очень довольны – ну и, значит, квиты… Но ты и такое подумай: семья твоя под немцами год, даже боле. Живы ли? Найдешь, куда возвернуться-то? Сам повидал, какая это хреновина – война, как немец деревни-то наши палит. А ты уж не молоденький, сорок годов, чтоб все сызнова на пустом месте заводить. А тут тебе и крыша, и кровать с периной, и одеяло пуховое, и баба – лакомый кусок, и полное хозяйство…

Замолкал Степан Егорыч, не спорил с Карболкиным, сознавая, что не глупость он городит, многие ему сказали бы точно так, и сам он кому-нибудь Другому тоже так, наверное бы, сказал. Но нутро его все же отказывалось принимать советы друга, не соглашалось с ними. Не по душе ему было такое устройство. Вся его жизнь прошла в деревенском труде, нелегком, но честном, достойном, без хитростей; в родной деревне, округ нее, в целом районе его ценили за этот его труд, называли активистом колхозного строя. И такого разумного, с явной всеобщей пользой труда хотелось ему, искала и жаждала его душа и сейчас. А при Галине Фоминишне – кем бы он стал за ее сытый кусок, мягкую перину да ночные бабьи ласки? Только лишь личным ее батраком, работником при ее курах, овцах, корове…

Женщины, стеснившиеся у прилавка, нетерпеливо следили за тем, как Степан Егорыч рубил мясо. И это он не позабыл – как рассекать баранью тушку, на какие куски разделить грудину, задок, ляжки, чтоб в должной доле состояли кости и мясо. Взгляды женщин как бы притрагивались к каждому куску, кинутому Степаном Егорычем на прилавок, двадцать пар глаз одновременно щупали их со всех сторон, выбирая, оценивая качество, соображая стоимость и свои деньги. Степан Егорыч рубил мелко – никто не возьмет килограмм или больше, таких покупателей теперь нет, граммов двести, триста, да и то иным и это много, не по силе, будут просить размельчить еще, совсем малый кусочек – лишь бы приправить скудное варево мясным духом, блестками жира.

– …я первая, я с шести часов, еще двери не открывали – я уже стояла, а вы подошли потом, после… – спорила с кем-то в толпе женщин совсем маленькая желтолицая старушка, притиснутая к прилавку, с необычной для ее тощего тела энергией отстаивая свое место напротив весов. – Ребра мне не кладите, мне вон из тех кусочков, что от задка…

– От задка будет подороже. – Галина Фоминишна, в фартуке, нарукавниках, пунцовая от предшествующей беготни, хлопот, торгового азарта, бросила на чашку весов кусок розового мяса.

– Поменьше, пожалуйста, поменьше…

– Куда ж меньше-то, меньше уже некуда! – Галина Фоминишна, однако, переменила мясо.

– Ну, этот совсем постный… И кость. Отрубите от того, первого, в нем и жир, и мясо…

– Ну да, каждому по заказу! Как нарублено – так и берите. А не нравится – отходи в сторону, другие возьмут, – вспылила Галина Фоминишна. Она никогда не жалела своих покупателей, обращалась с ними грубо, презрительно, не уступала ни в чем, цену всегда брала самую высокую – знала, все равно раскупят врасхват, как она назначит.

– Действительно, пролезла вперед всех – и копается, перебирает, только задерживает! – зашумела недовольная, раздраженная очередь. Руки женщин бродили по мясу, переворачивали куски. – Вешайте мне вот этот! А мне – этот! Этот я уже выбрала, не трогайте… Да отходите же, отходите, гражданка, из-за вас только время теряешь, а сколько еще за хлебом стоять!

– Почему это – отходите? Я с шести часов! Это мое право – выбрать, что мне надо… – У старушки задрожало, сморщилось желтое личико, заслезились глаза.

Степан Егорыч стоял поодаль, в сторонке, слаживая цигарку из последней щепоти табаку. Лица женщин, исхудалые, нервные, полные нетерпеливого ожидания, волнения – достанется ли облюбованный кусок мяса или его из-под руки возьмет кто-нибудь другой, или даже вообще не хватит и долгая толкотня в очереди пропадет впустую, кончится только огорчением и досадой, – двигались, мельтешили перед ним. Каждое лицо было как открытая книга, по каждому было нетрудно угадать, что за плечами у женщины, почувствовать всю нелегкость ее жизни и забот. Старушке этой, что спорила, которую, обругивая, оттирали, по виду уже все семьдесят, а то и больше, такие давно уже на покое, в домашнем тепле, их берегут, все уже с них снято, так только – по дому что-нибудь, самое простое, легкое, а вот, поди ж ты, и она мается, наравне с теми, кто сильней и крепче, и нет ей снисхождения. Где ее настоящий дом, в какой стороне, где те, кто должен был бы теперь о ней стараться, беречь? У этой, в сбившемся платке, конечно, дети чахнут от эвакуационных невзгод, а муж, ясно, на фронте, и нет от него вестей… Эта работает на заводе, вон какая на ней засмоленная телогрейка и какое серое от ночных смен, тусклое, непромытое лицо… И тоже, видать, дети, и все это на ней непосильным гнетом – и заводская работа, и придумать, как детей накормить, обогреть, обстирать…

И так Степану Егорычу стало тошно смотреть и слушать, как командует сытая, мордастая Галина Фоминишна, так стало нехорошо, что он вроде бы заодно с ней, ей помощник, так защемило у него сердце от измученных женских лиц, засмоленных телогреек, обношенных пальто и штопаных варежек, тридцаток и полусотенных, извлекаемых из платочных узелков и переходящих в красные, сальные лапищи Галины Фоминишны, что он, не говоря ей ни слова, потихоньку выбрался из мясного павильона и поковылял по базару, припадая на раненую ногу, – просто так, куда-нибудь…

3

День был воскресный, торговый, в такие дни базар заполнялся из края в край, становясь огромной барахолкой, – снегу было не разглядеть под ногами толпы. Эвакуированные выносили вещи, старались продать, поменять на продукты. Это магазины были пусты, карточки пропадали неотоваренными, только один хлеб по строгой норме, но еда не иссякла полностью, много еще было ее у людей. В торговых рядах у колхозников и местного люда, владеющего огородами, с грехом пополам, но держащего скотину, можно было купить масло и молоко, разливное и замороженное кругами, сметану и каймак – запеченные в духовке сливки, яйца, муку, картошку, соленые помидоры и капусту, сготовленную по всем правилам – с морковкой и всякими специями. В определенном месте, на плотно утрамбованном пятачке, толклась кучка народу, ничего не держащего в руках и по виду ничем не торгующего, но в действительности продающего водку, полученную по особым талонам, – четыреста рублей пол-литра. Так что человеку не с пустым карманом вокруг было вдосталь всякой соблазнительной, сытной и добротной еды, было и выпить, было и чем закусить.

Но цены, цены! Как прожить, как перебиться, если пенсии его, Степана Егорыча, всего на два стакана местной рыжей махорки, называемой почему-то, для шика, верно, венгерской… Поступить на должность? Но в какую работу пригоден он со своей бесчувственной, прямой, как палка, ногой, на которой и рана-то еще толком не зарубцевалась; походишь, натрудишь, и снова ее сверлит, ломает, будто так и сидит в ней по-прежнему немецкий осколок… На хлебном пайке одном не протянешь, еще что-то к хлебушку надо. Сегодня он сыт, хозяйка, верная закону, как положено резаку, нажарила ему целую сковородку бараньей печенки, даже поднесла стаканчик самогону. Но ведь завтра-то уже не накормит, не такая Галина Фоминишна, чтоб задарма жалеть и щедриться, не видя себе никакого возврата. На прошлой неделе, уставши тянуть впроголодь, он не удержался, хлеб сразу за четыре дня вперед взял, да весь и съел, а потом голодовал, полных три дня с пустым брюхом, мороженую свеклу ходил добывать в поле, на местах старых буртов…