Год жизни в Петербурге или Невыгоды третьего посещения - Надежда Дурова

— Как, вы еще здесь, Александр Андреевич? У нас прошел слух, что вы давно уже в Петербурге.

— Я думаю ехать весною.

— Напрасно! Зимой езда самая лучшая: покойная и скорая, в десять дней вы будете на месте. Я советовал бы ехать теперь.

— Теперь у меня нет столько денег, чтоб доехать.

— А весною разве будут?

— Думаю, что будут. Я надеюсь, что Пушкин пришлет за отрывок, который я продал ему в его журнал.

— Чтоб ожидание денег от Александра Сергеевича не останавливало пути вашего, предлагаю вам взять у меня, сколько вам будет нужно для дороги, а мне дайте доверенность получать вашу пенсию.

— Очень охотно! Вы обязали меня выше всякого выражения.

— Вам сколько надобно?

— Тысячу рублей.

— Очень хорошо. Здесь нет со мною такой суммы, но я пришлю вам, как только приеду домой. Будьте уверены, что слово мое неколебимо, как гранитная скала.

Старый знакомец уехал. Через три недели я написала к нему, что если он расположен дать мне обещанную тысячу, то чтоб сделал одолжение, прислал ее теперь же, потому что мне давно уже пора ехать.

На это письмо ответа не было, через неделю я написала другое, этого ж содержания, на которое и получила ответ, что «мои намеки и переписка со мною до того наскучили, что желают уже прекращения ее!»

Расхохотавшись от души такому нежданному потрясению гранитной скалы — неколебимого слова старого знакомца и рассудя, что грубость его не заслуживает ни досады, ни ответа, я приняла опять первое свое намерение дождаться весны.

Настала и она. Смягчился грозный север, поля покрылись густою зеленью, оделись леса, дружно зашумели, заговорили. Величественная Кама разлилась, как море, и вот природа из угрюмой седой старухи сделалась молодою красавицею.

Теперь, видно, в дорогу, а денег все-таки нет!.. Наконец сестра отдала мне все свое богатство, состоявшее в восьмистах рублях ассигнациями, и я стала поспешно сбираться в свой дальний путь, помышляя о справедливости смысла одной басни Крылова, где он описывает, что маленькие птички очень всхлопотались, услышав крестьянина… Ну да бог с ними… Я думаю, эту басню всякой знает.

— Поезжайте без подорожной, — говорят мне родные, — с нею у вас выйдет много денег; надобно заплатить пошлинные ассигнациями, прогоны ассигнациями, от Москвы до Петербурга — вдвое! Это ужас, сколько вы издержите. Не берите, бог с нею! Вольные повезут дешевле, и плата серебром.

Я последовала этому необдуманному совету, не сообразя того, что еду в самую ту пору, в которую начинаются полевые работы у крестьян.

Почти всегда и во всякой невзгоде бываем мы виноваты сами, хотя никогда не признаемся в этом. С подорожной я заплатила бы от Казани до Петербурга не более трехсот рублей, без нее я издержала ровно шестьсот.

Вольные ямщики очень подробно вычисляли, чего бы мне стоило проехать на почтовых станцию, и требовали с меня гораздо более.

Несколько станций пробовала я брать лошадей почтовых, и меня очень забавляли кривлянья и миганья с таинственным видом некоторых смотрителей, приведенных в восторг тем, что к ним прикатил без подорожной человек, вид которого показывал не имеющего понятия ни о каких хитростях. Впрочем, приступ начинался всегда по форме: смотритель садился за стол, развертывал книгу, оборачивал голову к двери и, крикнув:

— Проворнее лошадей! — оборачивался тотчас ко мне: «Вашу подорожную?»

— У меня нет ее, — отвечала я откровенно.

В ту же секунду глаз смотрителя прищуривался, из уст излетало таинственное: «Цсс! Не надобно, чтоб эти канальи что-нибудь знали!.. Вы, пожалуйста, мне полтинничек, и я скажу, чтоб и на той станции дали вам лошадей». Полтинничек отдавался беспрекословно, и канальи, которым не надобно ничего знать, зная все как нельзя лучше, пересказывают другим, своим и вольным, что вот перепархивает птица, у которой «подрезаны крылья».

На другой станции было все уже готово: прежде нежели я подъезжала к крыльцу, лошадей выводили, и каких лошадей! — настоящие львы! Надобно думать, что для подобных мне контрабандных проезжающих у господ смотрителей-спекуляторов есть особливые тройки лошадей, особливые ямщики и даже особливые дуги и колокольчики, по которым они узнают, что едет пожива для них.

После нескольких станций, на которых надобно было платить налево и направо, за все и про все, да еще и очень дорого, поехала я опять на вольных, но тут было еще хуже. «А что, — спрашивали крестьяне моего мальчика, которого я посылала нанимать их лошадей, — а что, разве на почте нет лошадей?» «Есть, — отвечал умный посланный, — да не дают: у барина нет подорожной…» Крестьяне взглядывались между собою: «Поезжай, Терешка, у тебя есть кони дома». «Не хочется. Вчера возил купца: кладь была тяжела, перепалились больно! Да ты что не едешь?» «У меня только что с поля воротились… Ну, да уж так и быть, повезу на усталых. Кони добрые, как раз долетят… Три синеньких до станции… Сейчас запрягу».

К довершению неприятности моего пути, карандас[3] мой был трясок, как простая телега, от которой он разнится только своею чудовищною длиною, но как в той, так и в нем, рессор нет. Собачка моя не знала, какое принять положение, чтоб утвердиться на месте: то ложилась ко мне на колени, то протеснялась за спину, то уходила в ноги, но, видя, что везде одна немилосердная тряска, растягивалась посредине карандаса и оставалась уже так до станции.

Наконец двадцать четвертого мая тридцать шестого года кончилось все: тряска, кривлянья, миганья, выдача полтинников, четверные прогоны — всему, всему конец! Я в Петербурге, я опять вижу тебя, великолепное жилище царей нашей! Славная столица русская! — думала я, рассматривая знакомые здания, улицы, набережные.

— Где вы остановитесь, барин? — спрашивал ямщик.

— В трактире.

— В каком прикажете?

— Я не знаю, поезжай туда, где обыкновенно останавливаются приезжие.

— Да вот здесь трактир, в двух шагах от нас. Мы часто сюда привозим господ.

— Есть там особливые комнаты?

— Как не быть!

— Ну хорошо, подъезжай ближе.

Взошед на лестницу, я увидел много таких предметов, по которым могла сделать заключение, что я в харчевне, и хотела было сойти обратно. «Что вам угодно? Не комнату ли?» — спрашивал меня кто-то, проворно выскочивший из залы. «Комнату… разве они у вас есть? Ведь это харчевня?» — «Помилуйте-с, какая харчевня! Кажется, изволили видеть надпись: это ресторация. Комнаты у нас прекрасные, угодно занять?» — «Да! Скажи человеку, чтоб въехал во двор».

Я пошла за мальчиком еще выше на лестницу, в третий этаж; он отворил дверь в комнату, маленькую, полосатую, угольную и вместе треугольную; в ней было натоплено, несмотря на то, что день был и без того нестерпимо жарок.