Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2 - Борис Яковлевич Алексин

Как, по-вашему, следует поступать с членовредителями? Ведь их число всё не уменьшается! Штаб армии нам уже все глаза выколол, и действительно, мы по этому показателю чуть ли не на первом месте стоим. Ну, что скажете?

Алёшкин чуть задумался, стараясь представить себе, что бы он сделал на месте командования. Нужно сказать, что этот вопрос он себе задавал и раньше. Действительно, за последние месяцы количество членовредителей, проходивших через медсанбат, стало уже не такой редкостью, как раньше. Цейтлин едва успевал своевременно их допросить и расколоть. Пришлось даже развернуть специальную палатку, где подозреваемые ожидали допроса. Помещать их с остальными ранеными прокурор запретил. Иногда, обработав какого-нибудь раненого, Борису или Картавцеву приходилось говорить санитарам:

— А этого раненого отведите (а иногда и отнесите) в палатку «доктора Цейтлина», — и санитары уже знали, что это значит.

В основном членовредителями были красноармейцы среднеазиатских национальностей. Попав в чрезвычайно трудную для них климатическую обстановку, слабо владея русским языком, не зная простейших команд, почти не понимая, что им говорили политработники, читая сброшенные с немецких самолётов листовки, которые, бывало, писались на их родном языке, некоторые наименее развитые из узбеков, киргизов, таджиков и казахов впадали в отчаяние, и, стремясь хоть каким-нибудь образом уйти из этих холодных, сырых, болотистых окопов, наносили себе увечья, которые иногда оказывались смертельными.

Борис Яковлевич на всю жизнь запомнил одного узбека, который для того, чтобы уйти с передовой, решил обморозить себе ноги и, наложив в валенки снег, ходил в них в окопах несколько суток. Когда в предперевязочной, разрезав, стали отдирать примёрзшие к ногам валенки, то вместе с ними и льдом, образовавшимся в них, отделялась не только кожа ступней и нижней части голени, но и пальцы. Конечно, этот процесс сопровождало отчаянное зловоние. Обстановка на фронте была не такова, чтобы можно было получить подобное обморожение нечаянно, тем более что боец этот не был ранен. Помощник Цейтлина (по прибытии в медсанбат он сразу же набрал себе штат бесплатных помощников из команды выздоравливающих, владевших, помимо русского, каким-либо среднеазиатским языком, и использовал их как переводчиков) после нескольких бесед с обмороженным смог довольно точно обрисовать картину членовредительства, которую виновный подтвердил.

Встречались и другие случаи, чаще всего самострелы. Бойцы стрелялись через портянки, противогазы, буханки хлеба и т. п., чтобы скрыть следы копоти от близкого выстрела и получить рану с ровными краями, как рекомендовали немецкие листовки. Все эти ухищрения врачи батальона и следователь довольно легко разоблачали. Но один случай самострела заставил их основательно задуматься.

В медсанбат с очередной машиной поступило несколько человек с ранением в левую ладонь. Попали они к разным врачам и поэтому особого внимания не привлекли. Пятеро бойцов, у всех раны находились в центре левой ладони — ровные, с одинаковыми входными и выходными отверстиями, указывающими на то, что выстрел был с расстояния нескольких метров. Все знали, что в некоторых местах фронта наши передовые окопы от немецких окопов находились в 15–20 метрах, и поэтому особенно этим ранениям не удивились.

После обработки раненых направили в эвакопалатку, чтобы в дальнейшем эвакуировать их в госпиталь для легкораненых (к этому времени госпитальная база армии уже развернулась полностью, и только ранения в живот продолжали оперировать в медсанбатах). Никто бы на этих людей не обратил внимания, если бы с новой партией раненых, поступившей утром следующего дня, из того же полка не прибыл тяжелораненый в левую половину груди боец. Пуля попала в левую ключицу, раздробила её, чудом не повредила подключичную артерию, пробила верхушку лёгкого и вырвала большой кусок лопатки. У раненого, кроме повреждения костей, конечно, развился пневмоторакс и гемоторакс. Состояние его было очень тяжёлым, но всё-таки не безнадёжным, занимался с ним Алёшкин. Когда провели обработку ран, ушили пневмоторакс, иммобилизовали левую руку, он почувствовал себя лучше и слабым голосом обратился к оперировавшему его врачу:

— Доктор, я буду жить?

Борис несколько секунд колебался, не зная, что сказать раненому. Иногда правдивый ответ бывал нужен по целому ряду обстоятельств, но в других случаях он мог и убить, поэтому, немного помолчав, Алёшкин ответил неопределённо:

— Надеюсь… Мы сделали всё, что нужно и можно. Теперь дальше, в госпитале это будет зависеть от вас самих.

— Значит, моё дело плохо… Ну, тогда слушайте меня. Вчера вечером мы уговорились с пятью бойцами из нашего взвода, что, когда будем на передовой, организуем самострел. Чтобы врачи не узнали, мы сделали так: пять моих товарищей сложили левые руки одна к другой, я отошёл на несколько шагов и выстрелил из винтовки в эти руки. Стреляю я хорошо и попал в самую середину ладони. Затем один из них должен был сделать такой же прострел мне. Я встал от него в пяти шагах, он взял винтовку и, вместо того, чтобы выстрелить мне в руку, попал в грудь. Они, гады, хотели меня убить, чтобы избавиться от лишнего свидетеля, но я ещё жив… Вот их фамилии, — и раненый назвал фамилии пяти бойцов.

Борис немедленно пошёл к Цейтлину, разбудил его и рассказал ему эту историю. Тот заставил раненого повторить свой рассказ и помчался в эвакопалатку. Пятеро названных всё ещё были там, их, конечно, немедленно перевели в палатку «доктора Цейтлина» и в течение дня подвергли многократному допросу. Однако они твёрдо стояли на том, что были ранены немцами во время перестрелки.

Вечером Цейтлин решил провести эксперимент. Всех пятерых взяли в перевязочную, пригласили нескольких врачей. Раненые руки разбинтовали и сложили одна к другой, как рассказывал стрелявший. При этом все увидели, что пулевые отверстия совпали так точно, что через них можно было бы просунуть прямой стержень. Правда, сперва пришлось нескольких человек поменять местами, чтобы добиться полного совпадения, но когда это удалось, и раненым показали живого стрелка (они думали, что он убит), то им пришлось признаться и подтвердить всё, рассказанное им.

В этот же вечер Алёшкин, Сангородский, Цейтлин, сидя в сортировке, обсуждали положение с членовредительством. Количество этих происшествий не уменьшалось, в иные дни поступало по несколько человек. Приговоры, выносившиеся трибуналом (большею частью законно), были суровы, часто виновные приговаривались к расстрелу, который осуществлялся немедленно. Осиновский иногда приводил приговор в исполнение сам, после чего хоронил расстрелянных с помощью санитаров похоронной команды где попало. Цейтлин требовал для этого специальных бойцов, а погребение проводил недалеко от кладбища медсанбата.

Так вот, обсуждая это положение, все трое пришли к выводу, что оно в известной мере обусловлено тем, что членовредители, выбывшие из подразделения по ранению, обратно в часть не возвращались, и у оставшихся, менее решительных, чем их друзья,