Скитания ворона - Дмитрий Вересов

Вертолет бесшумно нарезал круги над пространством давней галлюцинации…

– На закате наша тюрьма особенно прекрасна. – Пилот повернул к Нилу глумливое лицо, ожидая реакции.

– Не кокетничайте цитатами, – брезгливо отозвался Нил. – Это не ваша тюрьма, кишка тонка. Ваша тюрьма – вшивый барак в замерзшем болоте, окруженном кособокими вышками. В бараке – голодные и злые зэки, на вышках – голодные и злые вертухаи…

– А здешний хозяин, хряк рогатый – это, конечно, само воплощение доброты…

– Не смешите меня, Асуров. И приберегите ваши сарказмы для вашей лагерной стенгазеты «Правда».

– Поаккуратней с местоимением «ваши», агент Боуи. Оно, знаете ли… притяжательное.

Хрустальный вертолет, резко взвыв, заложил крутой вираж. Нила подбросило, вынесло в пустоту, в последнее мгновение он повис на распахнувшейся прозрачной дверце. Внизу качнулись и понеслись навстречу острые скальные пики.

«Виском – да об край столика!» – пронеслось в голове, он выбросил вперед ноги, спружинил, стойком приземлился на пол купе и только тогда открыл глаза.

В мертвенном голубом свете похрапывали разметавшиеся цыганки, на столике ритмично вздрагивал стакан с недопитой самогонкой. Нил приложился.

– Хэк! – смачно выдохнул он. Малая комета прокатила по пищеводу, обдав теплым хвостом.

Нил набросил на плечи джинсовую куртку, тихо вышел в коридор. Долго курил, глядя на проносящиеся за окном огоньки. Подергав за шершавый рукав, мрачно усмехнулся:

– Агент Боуи к выполнению задания готов…

Проснулся Нил, когда в окошко вовсю било дневное солнышко, но открывать глаза еще не хотелось. «Надо бы еще поспать», – подумал он, но что-то странное вокруг, еще не понятое им, заставило включить мозг. Запах, услышанный им, был точно не цыганский.

– Ох, опять все не просто…

Нил посмотрел вниз и первое, что он увидел, было яблоко. Большое красное яблоко лежало на столике, оно окончательно и разбудило его. На всякий случай прощупал куртку, висящую на крючке у изголовья. Бумажник и документы были на месте.

Нил тихо спрыгнул вниз.

Ничего себе! На нижней полке спал ангел, просто ангел, такими он видел их во сне, в детстве. Она спала в такой детской открытости и беззащитности, что у него сразу защемило сердце. Руки над головой, длинные волосы разметались по подушке, одеяло не закрывало грудь и шею.

Нил разглядывал девушку с восторгом, забыв про все приличия. На какой-то миг ему показалась, что она вообще не дышит. Поезд резко дернулся, яблоко покатилось, Нил успел схватить его, но потерял равновесие и чуть не упал на девушку. Не упал, но разбудить – разбудил.

– Доброе утро, соседка! – почему-то шепотом произнес Нил.

– Salut, il est quelle heure? Prenez la pomme, allez! mangez la, j’en ai d’autres. Ah! excusez-moi, vous ne parlez surement pas franзais, je n’y ai pas pensи, je ne suis pas bien reveillиe![1]

Нил вновь втянул ноздрями воздух и внезапно понял, отчего вскружил голову этот запах: «пуазон», несомненно, «пуазон»… Пузырек, которым так дорожила Линда, который долго еще стоял на полке в их мансарде после ее неожиданного исчезновения…

Милая соседка смотрела на него, щурясь со сна, ожидая ответа.

– Il est dиja dix heures. La pomme je n’en veux pas, je l’ai juste attrapи pour l’empecher de tomber. Je vais sortir, vous pourrez vous habiller.[2]

Нил взял полотенце и пакет. В коридоре почему-то никого не было. Нил быстро побрился и вышел в тамбур. Сигареты одной показалось мало. Мысли путались, но воспоминаниям места не было. Предчувствие счастья, какое-то подростковое волнение и азарт накрыли его, казалось, что с каждой минутой поезд несется все быстрее и быстрее.

Нил отворил дверь купе и ничего не понял. Девушка под звуки веселой музыки умывалась, а столик чудесным образом превратился в умывальник.

– Извините, я и не подозревал, что в купе есть удобства. Вот почему не было очереди на помывку.

– Заходи, я уже все, – откликнулась она.

– А как ты здесь оказалась? Я не слышал, как ты вошла.

– Да ночью меня проводник перевел. Соседка так храпела, что не заснуть. Вот проводник и сжалился, хотя с мужчиной ехать, говорит, опасно. Но я смелая, да и чего бояться… Он, правда, проследить обещал, если что…

– А если что?

– Ну, сам понимаешь…

– Давай завтракать, соседка, у меня есть неплохой кофе.

– А у меня «мадлен». Ты любишь «мадлен»?

– «Мадлен» – это как у Пруста? – Она кивнула. – Не знаю, наверное… Да, как тебя зовут, соседка?

– Элизабет. В России меня звали Лиза.

А тебя?

– Я – Нил.

– Нет, Нил – это река такая в Африке, я читала, ты шутишь, наверное.

– Я и есть река, это ты правильно сказала, только плохие инженеры сделали поворот русла, вот, теку вспять. А вообще-то, это в Африке река, а в России был такой святой, ему поклонялись славяне.

– Не поняла, значит и ты святой?

– Ну нет, пока нет, да и святыми становятся только после смерти, а я, как видишь, совершенно живой.

Она рассмеялась колокольчиком. Нил поймал себя на мысли, что надо запомнить все, каждую минуту, чтобы потом, без нее, жить этим голосом, запахом, улыбкой. Его поразило, что границы, которую надо переходить при знакомстве, не было. Он знал ее когда-то в прошлой жизни, определенно знал, а теперь они проснулись вместе, и так много надо рассказать друг другу, ведь давно не виделись, всю жизнь…

Особенно Лиз рассмешили подстаканники, она, посмотрев, как с ними управляется Нил, попыталась отпить кофе, но с первого раза ничего не вышло, и залитую салфетку было решено ликвидировать. Кофе действительно был хорош, и настроение окончательно стало беспричинно веселым. Даже несмотря на то, что воспетая классиком «мадлен» оказалась всего-навсего паршивеньким, рассыпающимся кексом на маргарине.

– Пойду покурю. – Нил потянулся за пачкой «БТ».

– Хочешь мои попробовать? А можно и здесь курить, потом дверь откроем.

Лиз вытянула неправдоподобно тонкую, похожую на белый гвоздик сигарету. «Vo-gue» – прочитал Нил на пачке. Он перевел взгляд на руки и замер, пораженный.

Такие тонкие, хрупкие пальчики, ногти, не тронутые лаком, прозрачные. Ни у кого прежде он не видел таких тонких кистей, а пальцы, прикасаясь к предметам, казалось, вот-вот сломаются.

Они закурили. Лиз курила как подросток, и это выходило у нее очень смешно.

– Я вообще-то не курю, это во время экзаменов меня научили ребята, вот приеду к отцу и брошу, он будет очень сердиться.

Я не люблю его огорчать, он у меня очень серьезный, и огорчать его чревато.

Приглашения к разговору не понадобилось. Лиз начала говорить, как будто они знали друг друга с детства, просто давно не виделись.

– Я поступила в Академию художеств. Это была моя мечта. Буду изучать искусство в вашем прекрасном городе. Я была раньше только в Москве, по папиному поручению, он, кстати, очень неплохо разбирается в живописи, у него большая коллекция. Там я познакомилась с папиными друзьями. Одна девушка, Таня, она училась в Ленинграде, мне и рассказала про Академию и вообще про Ленинград. Я буквально заболела этой идеей. Пришлось папе сдаться и разрешить мне поступать, теперь я вынуждена за это расплачиваться…

– Как это – расплачиваться? Он не хочет оплатить твое обучение? Или не может?

– Я не о деньгах. Просто предстоит одно не очень приятное дело в Германии… Папа меня встретит, я не очень хорошо говорю на немецком… А в России мне очень понравилось, хотя меня родители запугали немного перед поездкой. Особенно мужчинами. Папа очень боялся, что меня сразу окрутит какой-нибудь еврей. Очень трудно эмигрировать из России, а все евреи хотят уехать, вот и кидаются на всех иностранок подряд…

– Ну, далеко не все, это твой папа сильно преувеличил, – отозвался Нил.

Он сидел на откидном стуле напротив Лиз и рассеянно слушал, потому что видеть ее было куда интереснее. Лиз, сидящая по-турецки напротив него, и впрямь была воплощением совершенства. Светлые волосы, карие глаза, постоянная улыбка на почти детских губах – все в этой девушке было необыкновенным, притягательным. Все в ней было странным и волшебным…

– Я, правда, не сильно разбираюсь в евреях, но друзей у меня появилось много. Меня все любили и заботились, и мне не-интересно знать их национальность. А поклонников хозяйка квартиры, где я жила, прогоняла быстро, только цветы отбирала. Папа не разрешил мне жить в общежитии, потому что там очень грязно и много тараканов. Он даже не подозревал, что это не главная беда. Да я и сама бы уехала из la obschaga, потому что там все пьют очень плохое вино и очень много. Папины московские друзья меня поселили у хорошей женщины, она меня, правда, стерегла, но хоть чисто было. Я много рисовала, мы с ребятами ездили на этюды за город.

Я, уже в Москве когда была, много рисунков сделала, мне особенно нравятся портреты, я показала в Академии, меня даже похвалили. Да, что я все о себе, расскажи и ты. Куда едешь?

– В Париж.

Ресницы Лиз затрепетали.