Соседи - Ганс Андерсен

— Бедная пташка! — сказали розы. — Мы укроем тебя. Склони к нам свою головку!

Воробьиха еще раз распустила крылья, плотно прижала их к телу и умерла у своих соседок, свежих, прекрасных роз.

— Пип! — сказали воробышки. — Куда же это запропастилась мамаша? Неужто она нарочно выкинула такую штуку и нам теперь самим придется промышлять о себе? Гнездо она оставила нам в наследство, но вот обзаведемся мы семьями, кому ж из нас им владеть?

— Да уж для вас здесь места не будет, когда я обзаведусь женой и детьми! — сказал самый младший.

— А у меня побольше твоего будет и жен и детей! — сказал другой.

— А я старше вас всех! — сказал третий.

Воробышки заспорили, захлопали крылышками и ну клевать друг друга… И вдруг — бух! — попадали из гнезда один за другим. Но и лежа на земле врастяжку, они не переставали злиться, кривили головки набок и мигали глазом, который смотрел наверх. Манера дуться у них была своя.

Летать они кое-как уже умели; поупражнялись еще немножко и порешили расстаться, а чтобы узнавать друг друга при встрече, уговорились шаркать три раза левою ножкой и говорить «пип».

Гнездом завладел младший и постарался рассесться в нем как можно шире. Теперь он стал в нем полный хозяин, да только ненадолго. Ночью из окон дома полыхнуло пламя и ударило прямо под крышу, сухая солома мгновенно вспыхнула, и весь дом сгорел, а с ним вместе и воробей. Молодые супруги, к счастью, спаслись.

Наутро взошло солнце, и все вокруг смотрело так, словно освежилось за ночь сладким сном. Только на месте дома осталось лишь несколько черных обгорелых балок, опиравшихся на дымовую трубу, которая теперь была сама себе хозяйка. Пожарище еще сильно дымило, а розовый куст стоял все такой же свежий, цветущий, и каждая роза, каждая ветка отражались в тихой воде.

— Ах, что за прелесть — розы на фоне сгоревшего дома! — сказал какой-то прохожий. — Прелестнейшая картинка! Непременно надо зарисовать!

И он достал из кармана небольшую книжку с чистыми белыми страницами и карандаш — это был художник. Живо набросал он карандашом дымящиеся развалины, обгорелые балки, покосившуюся трубу — она заваливалась набок все больше и больше, — а на первом плане цветущий розовый куст. Он и в самом деле был прекрасен, ради него-то и рисовали картину.

Днем мимо пролетали два воробья, родившихся здесь.

— А где же дом-то? — сказали они. — Где гнездо? Пип! Все сгорело, и наш крепыш-братец тоже. Это ему за то, что он забрал себе гнездо. А розы таки уцелели! По-прежнему красуются своими красными щеками. У соседей несчастье, а им небось и горюшка мало! И заговаривать-то с ними нет охоты. Да и скверно тут стало — вот мое мнение!

И они улетели.

А как-то осенью выдался чудесный солнечный день — впору было подумать, что лето в разгаре. На дворе перед высоким крыльцом барской усадьбы было так сухо, так чисто; тут расхаживали голуби — и черные, и белые, и сизые; перья их так и блестели на солнце. Старые голубки-мамаши топорщили перышки и говорили молоденьким:

— В грруппы, в грруппы!

Так ведь было красивее и виднее.

— А кто эти серенькие крошки, что шмыгают у нас под ногами? — спросила старая голубка с зеленовато-красными глазами. — Эти серрые крошки!.. Серрые крошки!..

— Это воробышки! Хорошие птички! Мы ведь всегда славились своей кротостью, пусть поклюют с нами! Они никогда не вмешиваются в разговор и так мило шаркают лапкой.

Воробьи и в самом деле шаркали лапкой. Каждый из них шаркнул три раза левою лапкой и сказал «пип». Вот почему все сейчас же узнали друг друга — это были три воробья из сгоревшего дома: третий-то, оказывается, остался жив.

— Изрядно тут кормят! — сказали воробьи.

А голуби гордо ходили друг вокруг друга, выпячивали грудь, судили да рядили.

— Видишь вон ту зобастую? Видишь, как она глотает горох? Ей достается слишком много! Ей достается самое лучшее! Курр! Курр! Висишь, какая она плешивая? Видишь эту хорошенькую злюку? — И глаза у всех делались красными от злости. — В грруппы! В грруппы! Серрые крошки! Серрые крошки! Курр! Курр!..

Так шло у них беспрерывно, и будет идти еще тысячу лет.

Воробьи как следует ели, как следует слушали и даже становились было в группы, только это им не шло. Насытившись, они ушли от голубей и стали перемывать им косточки, потом шмыгнули под забором прямо в сад. Дверь в комнату, выходившую в сад, была отворена, и один из воробьев, переевший, а потому очень храбрый, вспрыгнул на порог.

— Пип! — сказал он. — Какой я смелый!

— Пип! — сказал другой. — А я еще смелее!

И он прыгнул за порог. В комнате никого не было. Это отлично заметил третий воробышек, залетел в глубину комнаты и сказал:

— Входить так входить или вовсе не входить! Вот оно какое чудное, это человечье гнездо! А это что здесь поставлено? Нет, что же это такое?

Прямо перед ними цвели розы, отражаясь в воде, а рядом, опираясь на готовую упасть трубу, торчали обгорелые балки.

— Нет, что бы это могло быть? Как это сюда попало?

И все три воробья захотели перелететь через розы и трубу, но ударились прямо об стену. И розы, и труба были нарисованные — большая великолепная картина, которую художник написал по своему наброску.

— Пип! — сказали друг другу воробьи. — Это так, ничего! Одна видимость! Пип! Это красота! Можете вы это понять? Я не могу!

Тут в комнату вошли люди, и воробьи упорхнули.

Шли дни и годы. Голуби продолжали ворковать, если не сказать ворчать, — злющие птицы! Воробьи мерзли и голодали зимой, а летом жили привольно. Все они обзавелись семьями, или поженились, или как там еще это назвать. У них были птенцы, и каждый, разумеется, был прекраснее и умнее всех птенцов на свете. Все они жили в разных местах, а если встречались, то узнавали друг друга по троекратному шарканью левой ногой и по приветствию «пип». Самой старшей из воробьев, родившихся в ласточкином гнезде, была воробьиха. Она осталась в девицах, и у нее не было ни своего гнезда, ни птенцов. И вот ей вздумалось отправиться в какой-нибудь большой город, и она полетела в Копенгаген.

Близ королевского дворца, на самом берегу канала, где стояли лодки с яблоками и глиняной посудой, увидела она большой разноцветный дом. Окна, широкие внизу, суживались кверху. Воробьиха посмотрела в окно, посмотрела в другое, и ей показалось, будто она заглянула в чашечки тюльпанов: все стены так и пестрели разными рисунками и завитушками, а в середине каждого тюльпана стояли белые люди: одни из мрамора, другие из гипса, но для воробья что мрамор, что гипс — все едино. На крыше здания стояла бронзовая колесница с бронзовыми конями, которыми правила богиня победы. Это был музей Торвальдсена.

— Блеску-то, блеску! — сказала воробьиха. — Это, верно, и есть красота. Пип! Но тут она побольше павлина.

Воробьиха еще с детства помнила, как мать рассказывала о самой большой красоте, какую ей довелось увидеть. Затем она слетела вниз, во двор. Там тоже было чудесно. На стенах были нарисованы пальмы и разные ветви, а посреди двора стоял большой цветущий розовый куст. Он склонял свои свежие ветви, усыпанные розами, к могильной плите. Воробьиха подлетела к ней, увидав там еще нескольких воробьев. «Пип»! И она трижды шаркнула левою лапкой. Этим приветствием она из года в год встречала всех воробьев, но никто не понимал его — раз расставшиеся встречаются не каждый день, — и теперь она повторила его просто по привычке. А тут глядь — два старых воробья и один молоденький тоже шаркнули трижды левою лапкой и сказали «пип».

— А, здравствуйте, здравствуйте!

Оказывается, это были два старых воробья из ласточкиного гнезда и один молодой отпрыск.

— Так вот где мы встретились! — сказали они. — Место тут знаменитое, вот только поживиться нечем! Вот она, красота-то! Пип!

Из боковых комнат, где стояли великолепные статуи, выходило во двор много людей. Все подходили к каменной плите, под которой покоился великий мастер, изваявший все эти мраморные статуи, и долго-долго стояли возле нее молча, с задумчивым, но светлым выражением на лице. Некоторые собирали опавшие розовые лепестки и прятали их на память. Среди посетителей были и прибывшие издалека — из Англии, Германии, Франции. Самая красивая из дам взяла одну розу и спрятала ее у себя на груди. Видя все это, воробьи подумали, что здесь царствуют розы и что все здание построено исключительно для них. По мнению воробьев, это было уж слишком большою честью для роз, но так как все люди выказывали им такое уважение, то и воробьи не захотели отставать от них.

— Пип! — сказали они и принялись мести землю хвостами, косясь на розы одним глазом. Прошло немного времени, и они узнали в розах своих старых соседей. И это действительно было так. Художник, срисовавший розовый куст и обгорелые развалины дома, выпросил у хозяев позволение выкопать куст и подарил его строителю музея. Прекраснее этих роз не было на свете, и строитель посадил весь куст на могиле Торвальдсена. И теперь розы цвели над ней как живое воплощение красоты и отдавали свои алые душистые лепестки на память людям, приезжавшим сюда из далеких стран.