Собрание сочинений. Том 6. Индийские рассказы. История Гедсбая. Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы - Редьярд Киплинг

Хольден держал беспомощную ручку, которая слабо ухватилась за его палец. И от этого прикосновения что-то пробежало по его телу и остановилось в сердце. До тех пор все мысли Хольдена принадлежали Амире. Теперь он начал понимать, что на свете есть еще кто-то, но не мог представить себе, что это действительно его сын, одаренный душой. Он сел и задумался. Амира слегка дремала.

— Уходи, сахиб, — сказала шепотом ее мать. — Не хорошо, если она увидит тебя, когда проснется. Ей нужен покой.

— Я ухожу, — покорно сказал Хольден. — Вот рупии. Присматривай за моим баба, чтобы он стал толстым и чтобы у него было все необходимое.

Звяканье серебра разбудило Амиру.

— Я — его мать, а не наемщица, — слабо проговорила она. — Неужели я буду больше или меньше присматривать за ним из-за денег! Мать, отдай их назад. Я дала моему господину сына.

Глубокий сон — следствие слабости — овладел ею, едва она успела окончить фразу. Хольден тихонько спустился во двор с облегченным сердцем. Пир Хан, старый сторож, смеялся от восторга.

— Теперь дом полон, — сказал он и без дальнейших объяснений сунул в руки Хольдена эфес сабли, которую он, Пир Хан, носил давным-давно, когда служил в королевской полиции. Со стороны фонтана доносилось блеяние привязанной козы.

— Там их две, — сказал Пир Хан, — две из самых лучших коз. Я купил их, и они стоили много денег; так как нет гостей, то их мясо будет все принадлежать мне. Ударяй сильнее, сахиб! Это плохо уравновешенная сабля. Погоди, пока они подымут головы и перестанут щипать ноготки.

— Зачем все это? — спросил удивленный Хольден.

— Это жертва по случаю рождения. Как к чему? Иначе ребенок, не хранимый судьбой, может умереть. Покровитель бедных знает слова, которые надо произнести.

Хольден выучил их однажды, не думая, что когда-нибудь станет произносить серьезно. Прикосновение холодного эфеса сабли к его руке внезапно изменилось в ласковое пожатие ручки дитяти наверху — ребенка, который был его сыном, — и боязнь потери охватила его сердце.

— Бей! — сказал Пир Хан. — Никогда на свете не появится новая жизнь без того, чтобы не быть оплаченной другой. Взгляни, козы подняли головы. Теперь ударяй!

Почти бессознательно Хольден ударил дважды, бормоча следующую магометанскую молитву:

— Всемогущий. Вместо этого моего сына я возношу Тебе жизнь за жизнь, кровь за кровь, голову за голову, кость за кость, волосы за волосы, кожу за кожу!

Стоявшая в отдалении лошадь зафыркала и дернулась на привязи, почуяв запах свежей крови, обрызгавшей сапоги Хольдена.

— Хороший удар! — сказал Пир Хан, вытирая саблю. — В тебе потерян хороший воин. Иди с облегченным сердцем, небесно-рожденный. Я твой слуга и слуга твоего сына. Да живет господин тысячу лет, а… все мясо коз принадлежит мне?

Пир Хан ушел, разбогатев на месячное жалованье. Хольден вскочил в седло и помчался сквозь вечерний туман, спустившийся на землю. Он был полон буйного возбуждения, сменявшегося неясным чувством нежности, не относившейся ни к какому определенному предмету. Он задыхался от нежности, склоняясь к шее своей беспокойной лошади. «Я никогда в жизни не чувствовал ничего подобного, — думал он. — Поеду в клуб и возьму себя в руки».

Начиналась партия на бильярде; комната была полна людей. Хольден вошел, радуясь свету и обществу, громко распевая: «Гуляя в Балтиморе, я встретил даму».

— В самом деле? — спросил секретарь клуба из своего угла. — А не сказала она вам, что у вас сапоги совершенно мокры? Господи, Боже мой, это кровь!

— Чепуха! — сказал Хольден, беря свой кий. — Можно мне присоединиться? Это роса. Я ехал по полю. Однако! Хороши, действительно, мои сапоги!

Будет у нас девочка — мы ее обручим,А мальчика служить во флот мы отдадим,И будет он, в курточке синей, при кортике остром,По шканцам отважно ходить.

— Желтый, голубой; следующим играет зеленый, — монотонно объявил маркер.

— «По шканцам отважно ходить…» Я зеленый, маркер? «Как хаживал папа когда-то…» Эге! Плохой удар.

— Не вижу, с чего вам радоваться, — резко проговорил ревностный молодой чиновник. — Правительство не особенно довольно вашей работой за то время, что вы заменяли Сандерса.

— Это что же? Выговор из главной квартиры? — сказал Хольден с рассеянной улыбкой. — Я думаю, что в состоянии вынести это.

Разговор вертелся вокруг всегда нового предмета — работы каждого из присутствующих, — и Хольден успокоился, пока не настало время отправиться в темное, пустое бунгало, где дворецкий встретил его, как человек, знающий все дела своего господина. Хольден не спал большую часть ночи, но сны его были приятны.

— Сколько ему теперь времени?

— Ийа иллах!.. Вот вопрос мужчины! Ему только шесть недель. Сегодня ночью я выйду с тобой на крышу дома, моя жизнь, считать звезды. Потому что это приносит счастье. А родился он в пятницу, под знаком Солнца, и мне сказали, что он переживет нас обоих и будет счастлив. Можем ли мы желать чего-либо лучшего, возлюбленный?

— Нет ничего лучшего. Пойдем на крышу, и ты будешь считать звезды — только немного насчитаешь их, потому что небо покрыто тучами.

— Зимой дожди бывают позднее, но случаются и не в срок. Пойдем раньше, чем скроются все звезды. Я надела мои лучшие уборы.

— Ты забыла лучший из них.

— Ах, да!.. Наш убор!.. Он также пойдет. Он еще не видал небес.

Амира взобралась по узкой лестнице, которая вела на плоскую крышу. Ребенок спокойно, не мигая, лежал у нее на правой руке, разряженный в кисею с серебряной бахромой, с маленькой шапочкой на голове. Амира надела все, что у нее было самого ценного. Бриллиантик в носу заменял нашу европейскую мушку, обращая внимание на изгиб ноздрей; золотое украшение с изумрудными подвесками и рубинами с трещинами красовалось на лбу; тяжелое ожерелье из чистого чеканного золота нежно охватывало ее шею, а звенящие серебряные браслеты на ногах спускались на розовую лодыжку. Она была одета в зеленую кисею, как надлежало дочери правоверного; от плеча к локтю и от локтя к кисти руки спускались серебряные цепочки из колечек, нанизанных на розовые шелковинки; хрупкие хрустальные браслеты спадали с запястья, подчеркивая тонкость руки; тяжелые золотые браслеты с искусными застежками, не принадлежавшие к местным украшениям, были даром Хольдена, а потому приводили Амиру в полный восторг.

Они уселись на белом низком парапете крыши, откуда был виден город с его огнями.

— Они счастливы там, — сказала Амира. — Но не думаю, чтобы были так счастливы, как мы. Не думаю, чтобы и мем-лог бывали так счастливы. А ты как думаешь?

— Я знаю, что они не так счастливы.

— Откуда ты это знаешь?

— Они отдают своих детей кормилицам.

— Я никогда не видала этого, — со вздохом проговорила Амира, — и не желаю видеть. Аи! — она опустила голову на плечо Хольдена, — я насчитала сорок звезд и устала. Взгляни на ребенка, любовь моей жизни, он также считает.

Ребенок круглыми глазами пристально смотрел на тьму небес. Амира положила его на руки Хольдена; он лежал совсем тихо, спокойно, не плакал.

— Как будем мы звать его между собой? — сказала она. — Взгляни! Надоедает тебе когда-нибудь смотреть на него? У него совершенно твои глаза. Но рот…

— Твой, моя дорогая. Кому это знать, как не мне.

— Это такой слабый рот. И такой маленький. А между тем он держит мое сердце своими губами. Дай его мне. Он слишком долго не был у меня.

— Нет, дай ему полежать у меня; он еще не заплакал.

— Когда он заплачет, ты отдашь его — да? Ты настоящий мужчина! Если бы он заплакал, то стал бы еще дороже мне. Но, жизнь моя, какое же мы дадим ему имя?

Маленькое тельце лежало у сердца Хольдена. Оно было вполне беспомощно и очень мягко. Он едва дышал из боязни раздавить его. Зеленый попугай в клетке, на которого в большинстве туземных семей смотрят как на духа-охранителя, задвигался на своем месте и сонно шевельнул крылом.

— Вот ответ, — сказал Хольден. — Миан Митту произнес его. Он будет попугаем. Когда он вырастет, он будет много говорить и бегать. «Миан Митту» значит ведь попугай на твоем — на мусульманском языке, не так ли?

— Зачем так отделять меня, — раздражительно проговорила Амира. — Пусть это будет что-нибудь похожее на английское имя, но не совсем. Потому что он и мой.

— Ну, так зови его Тота; это более всего похоже на английское имя.

— Да, Тота, но это все же попугай. Прости меня, господин мой, за то, что было минуту тому назад, но, право, он слишком мал, чтобы нести всю тяжесть имени Миан Митту. Он будет Тота — наш Тота. — Она дотронулась до щеки ребенка; он проснулся и запищал; пришлось Хольдену отдать его матери, которая успокоила его удивительной песенкой: