Плато - Бахыт Кенжеев

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

С утра в городе белым-бело. Озабоченная дикторша голосом любящей сестры отсоветует вам ехать на службу через один мост, предостережет против другого, посокрушается о сорокаминутной пробке на Главном бульваре - экое огорчение! Но иную публику, путешествующую по большей части на своих двоих, выпавший снег только радует - это честные бродяги, которые с половины шестого утра топчутся в прокуренном бюро случайных работ недалеко от крытого рынка, под ревущей и дымящей транспортной развязкой. Летом кое-кому из них приходится скучать до полудня, а то и до вечера. В снежные же дни получить наряд много легче, так что часам к девяти все засаленные нейлоновые ватники и списанные армейские шинели, все разноцветные татуировки и неухоженные бороды уже получают в белы руки по двухдолларовой бумажке авансу и разбредаются кто куда - не уследишь, да и нужно ли.

Можно поехать на автобусе, а можно и пешком. Арифметика нехитрая - семьдесят пять центов или полчаса ходьбы согласно корявому адресу на клочке линованной желтоватой бумаги. Лопату и рукавицы выдадут на месте. Восемь часов работы - верных тридцать два доллара. Чтобы не опоздать, надо торопиться. Торопиться означает жить - вот почему он почти улыбался, почти радовался, когда спешил по молодому, но уже утоптанному снегу Ключевой улицы.

С похожей полу-улыбкой семенил он несколько дней назад по промерзшим, безнадежно прямым переулочкам Плато, в отчаянии держась за распухшую щеку. Взорвавшийся колючим пламенем зуб погнал его среди ночи в больницу имени королевы Виктории, тот самый каменный замок, что навис над северным склоном Королевской горы, где топорщатся настоящие башенки, и над игрушечными зубцами полощутся на ветру флаги с геральдическими львами и тельцами, пририсованные нетерпеливым воображением. Боль, - успевал он размышлять между приступами, - возвращает измученную гордыней душу к действительности. Ведь не из одной перепуганной души состоит человек, правда? Так приговоренный к смерти должен радоваться флюсу или аппендициту... о дьявол, опять зацарапало изнутри раскаленной иглою. Ожидающие в приемном покое ерзали на пластиковых стульях, против воли прислушиваясь к стонам из дальнего коридора, присматриваясь, как кого-то необратимо уже безмолвного проталкивают в дверь на никелированной каталке, милосердно укрыв белой простыней.

Он протомился часа полтора, не жалуясь, но подобие радости испарилось, хотелось только избавиться от боли, от запаха лизола, от хлопания стеклянных дверей. Наконец выкрикнули и его искаженную фамилию, повторили, впечатали в компьютер вместе с адресом. Упитанный практикант широко раскрыл зеленые, под цвет халата, заспанные глаза. Вывихи и ожоги, сломанные ноги, даже раскроенные черепа и огнестрельные раны - милости просим, но почему же зубы, тем более - на двадцатом часу дежурства? Или ночные дантисты перевелись в городе, или адреса их исчезли из миллионов телефонных книг?

"Удалить!, - вскричал юный Парацельс, едва заглянув в рот поверженному пациенту, - а впрочем, специалист, по итогам рентгена, может и вылечить." За сколько? Тот мстительно назвал сумму. Гость едва растянул онемевшую щеку, за которой уже лежала ватка с едким, пахнущим гвоздикой обезболивающим. Я не ослышался? Что же, я удалю, завтра же, раз вы не можете, только будьте любезны дать мне еще аспирина с кодеином, ведь аптеки закрыты, а кодеин всегда помогал мне, - он замялся, - даже в Отечестве. Извините, извините, что зубы мои так запущены, можете представить себе уровень стоматологии в моей державе, где бормашины боятся не меньше, чем тайной полиции, и всё, решительно всё без наркоза.

— Берите весь пузырек, - практикант вдруг склонился ласковыми полными губами к самому уху лежащего, - только никому не говорите, хорошо?

В морозном дворе больницы он посторонился перед проезжающей "Скорой помощью" и глубоко вдохнул через нос. Боль успокоилась. И тогда впервые за много лет, не припомнить даже за сколько, он вдруг поднял застывшее лицо, словно бездомный пес мохнатую морду - к небу.

Поднял - и не узнал его недостижимых, бесконечно чужих огней.

Далеко-далеко, в самом центре брошенной Столицы, до сих пор, вероятно, расхаживает по неприметному особнячку ночной поликлиники дюжий цирюльник с окровавленными щипцами. Запрокидывая обезумевшую от боли голову, его пациент видел на другом конце площади немеркнущие окна штаб-квартиры тайной полиции - и вздрагивал, неужели и ночами творят они там свои мерзости.

Да нет, разумеется, злился он, топча брусчатку родного города, просто оставляют для запугивания мирных жителей. Пуст город ночами, да и весь восток опустел и опустился, даже зубов не умеют лечить, а на западе ночное благоухание олеандров, и шанели, и еще: особых таких мужских духов, о них была заметка в "Вокруг света", отдающих мускусом, и трубочным табаком, и потом, и бурбоном, и вечерним поцелуем любовницы-креолки, и никакого пальто не требуется - довольно джинсов, фланелевой рубахи и широкополой кожаной шляпы. На запад надо бежать, думал он тогда, но и там (как выяснилось) зимние улицы пахнут только снегом, бензиновым перегаром да гвоздичным маслом в воспаленном рту. Может быть, взять назавтра выходной, кто меня хватится. Он обернулся. За прозрачным парком, на склоне горы нависали над городом подсвеченные башенки больницы, и кружащийся свет прожектора был нехорош, льдист, с гибельным фиолетовым оттенком, и по мощеным тротуарчикам Сквозной улицы, куда лежал его путь домой, валялись невесть откуда взявшиеся глыбы мутноватого льда, и ветер продувал ветхий шарф, и уши мерзли. Никто из водителей редких автомобилей не притормозит, да что там, даже и не задумается об этом сгорбленном, в лыжной шапочке с помпоном и благотворительном кожаном пальто на байковой подстежке. Бездомные давно спят - кто в приютах, кто на вентиляционных решетках, в облаках гниловатого пара. У этого, видимо, есть дом. У человека должен быть дом, твердила его жена, в половину первого ночи обрывая пьяные откровения друга-философа, ступай, а то опоздаешь на метро. Начинались суетливые сборы, затрепанная машинопись не помещалась в портфель, рука не попадала в рукав куртки, негостеприимное метро закрывалось под самым носом, и трезвеющий философ, сверкая толстыми очками, трясся в кабине случайного грузовика или мусоровоза, из гордости никогда не возвращаясь в покинутую только что квартиру. У человека должна быть ответственность, снова щурилась Маргарита, когда Гость пытался укорять ее, должен быть свой собственный дом.

Как ты оказалась права, моя дорогая, не только дом, но и лежанка с достаточно свежим бельем, колючее одеяло, электроплитка, пара стульев, похрипывающий от старости телевизор, провал стенного шкафа, обдающий спертым, утробным запахом старого жилья. Хороший дом - не из всякого подвального окна видны звезды, что висят и над Сосновой улицей, по выходе из больницы. Он узнавал только Орион, который когда-то показала ему женщина с короткой стрижкой. Орион, небесный охотник на звездных лисиц и полевых мышей.

Выплюнуть ватку, пропитанную гвоздичным маслом, высыпать на ладонь розоватые таблетки из флакона. Дюжины две. Одну перед сном, остальные - приберечь. Жидкие кристаллы на наручных часах показывают половину четвертого ночи. Тупоносый чайник посвистывает в тон заоконному ветру. Ах, как мне больно и одиноко было этой ночью, господин Орион, ты уж передай это, пожалуйста, женщине с короткой стрижкой, и моей законной вдове, и сыну моему, и дочери женщины с короткой стрижкой, передай, мы же с тобою старинные товарищи, с тобой, и с бензиновым зимним воздухом, когда уже на улице расстегиваешь подштопанное пальтецо в ненавистную серую клетку, чтобы по дороге в планетарий обогнать прыщавых троечников, которым чихать на яркие пятнышки в тугой потолочной ткани. Ползет луна по черному небосводу, и техник выключает ручные звезды, до конца света рукой подать - и давно несуществующие одноклассники с преувеличенной жадностью затягиваются на дворе отсыревшими сигаретами, и на их плечи, на их пижонски обнаженные головы падает запоздалый снег. Почему же так дорого? Даже если на всю будущую неделю будет работа, на лечение не хватит. Но можно вырвать зуб, Бог с ним, и вспоминать цирюльника с клещами в кривых переулочках Столицы, кровавую плевательницу, укол в десну, в тоске поднимать глаза к зданию полиции настолько тайной, что даже вывески на нем нет. Мускуса нет, но вода фторированная, зубные щетки патентованы, и ни одной раздутой щеки на весь город, кроме моей собственной. Ничего, когда устроюсь на настоящую работу, вставлю новый, фарфоровый, и горя знать не буду, тем более, что не передний же.

Если нет переднего зуба, белой рубашки, сносного костюма, умного выражения на лице, то не стоит и пытаться искать работу. Но все это, слава Богу, было, даже механическая пишущая машинка, купленная с первых же заработков. Следовало начинать с рассылки по всей Аркадии убедительных, в меру трогательных заявлений с приложением трудовой биографии. Пачка длинных конвертов, перехваченная толстой резинкой, пачка бумаги непривычного формата, бутылочка сонно пахнущей канцелярской замазки. Он каждый раз перепечатывал свою биографию заново, чтобы первым экземпляром польстить неведомому работодателю. За три месяца не пришло ни одного ответа. Наверное, дело в машинке, надо скопить на электрическую с шариком, а может быть, заплатить, чтобы биографию составил специалист. Трудно устроиться на работу с сомнительным опытом беженца, которому надоело зимой убирать снег, а летом разравнивать землю вокруг пригородных особнячков.