Стихи о Первой мировой войне - Зигфрид Сассун

Александр Блок писал, что всякое стихотворение держится, как покрывало, на остриях нескольких слов. Нередко — но, кажется, только у крупных поэтов — эти сверхзначимые слова выводятся в самую сильную, рифменную позицию стиха, так что рифмы составляют квинтэссенцию поэтического сообщения. У Брука среди таких — слова именно «природные», «земные», а те, которые им созвучны в других строках, переносят смысл в иной, внематериальный и нездешний план: так home (дом) — по контрасту — рифмуется с roam (блуждать), air (воздух) сопоставляется с aware (сознание), day (день) созвучно с away (прочь). Но, может быть, ключ ключей здесь — близкое к финалу глубокое по этимологии и богатое по семантике слово «gentleness» (доброта, мягкость, кротость), от которого уже прямой путь к дальнейшему peace (мир, покой) и завершающему heaven (небо, рай), причем именно родному, закольцовывающему весь ход поэтической мысли English heaven. Тон стихотворения, посвященного собственной гибели, лишен любой исключительности и всякого надрыва, он смиренен, умиротворен, полон достоинства. Слова «правота» в стихотворении нет, но оно дышит чувством правоты. Это не смерть, это победа («Смерть! где твое жало?! Ад! где твоя победа?!»).

Причем весь сонет выстроен разворачиванием, по сути, одной фразы, заключенной уже в первом четверостишии. Развитие стихотворения предстает здесь как бы движением самого языка, музыкой живой речи в ее естественной смыслообращенности, опять-таки, и к конкретному адресату данного своеобразного послания с фронта, и, вместе с тем, к невидимому, посмертному, провиденциальному собеседнику, без которого Осип Мандельштам не представлял себе поэзии вообще и в существовании которого, по его решительным словам, «поэт не может сомневаться, не усумнившись в себе».

Даже по одной этой вещи осознаёшь, какого поэта Англия потеряла. Тем понятнее, насколько непроста задача перевести такое стихотворение во всей его английскости на другой язык (может быть, композиторам здесь по-своему легче — музыка ведь ничему не подражает, для нее «внешнего» нет, так что я знаю, по крайней мере, семь музыкальных переложений бруковского сонета и, на мой слух, удачных). Переводы, выборочно представленные в настоящей публикации, разделяет около ста лет. Набоковская версия — почти сверстница английского оригинала, переводы, заключающие нашу подборку и сделанные специально для нее, выполнены буквально «сейчас». Переходя от начала публикации к ее концу, видишь, как нарастает точность переводческого восприятия и выражения — и само понимание стихов переводчиками, и представление о точности, ее роли и значимости для переводческого искусства в целом, для тактики конкретного переводчика в частности.

У каждого из соратников-соперников здесь — свои находки и утраты. Скажем, Набоков сознательно жертвует эквиметричностью, избирая вместо пятистопника шестистопник и обеспечивая этим себе больше пространства для смысловой работы. Обращают на себя внимание у него эпитет «незнойный» о ветерке (примерное соответствие английскому breathing) и глагол «излучивает»; и то и другое, пожалуй, скорее из собственного набоковского словаря тех дебютных лет (в эссе о Бруке англоман Набоков называет его стихи «прохладными, излучистыми»). Михаил Зенкевич не упустил «добросердечность», а Елена Талызина — «доброту», которой, при всей ее важности (и, конечно же, сложности), другие переводчики полностью или отчасти поступились. Елене Калявиной, как никому из прочих, удался, на мой вкус, трудный переход от катренов к терцетам: и «отвергая зло», и «пульс вечности» здесь на месте и переданы верно. Отличная находка Владимира Окуня — «добрый грунт удобрив» (в оригинале reach и reacher, в набоковском переводе приобретшие, мне кажется, некую претенциозность: «нежная земля нежнейший прах таит»).

Об остальном, повторюсь, пусть судят читатели. Но не могу под занавес не отметить, что в набоковском переложении, при многих его вольностях, начиная с метрической, есть авторский стиль, и он, насколько могу судить, в целом достаточно близок к георгианскому. А это в переводе — помимо точности, как бы ее ни понимать — важно, хотя (или как раз потому?) бывает и дается редко.

Вильгельм Клемм, Георг Тракль, Август Штрамм

Стихи

Перевод с немецкого Алёши Прокопьева

Вильгельм Клемм

Медленно камни приходят в движение,                                                                 что-то бормочут.Металлической зеленью стынет трава. В укрытия,В низкие чащи густые вползают войска на марше.Небо, цвета известки, вот-вот разорвется.Два долгих часа раскатаны на минуты.Вспучивается кверху пустой горизонт.

Сердце мое огромно сейчас,                                        как Германия с Францией вместе,Продырявлено выстрелом каждым, любым.Батарея шесть раз издает львиный рыкКуда-то в пространство. Слышен вой минометов.Тихо. Рокот вдали — пехота открыла огонь.Весь день, всю неделю.

Далеко в темную синь уступами падалаЗемля. Деревни горели. Языки пламениКосо взметались. Жиденько дым валилВялый за горизонт, вскипавший таинственно.

Грохот орудий катился угрюмо. РекуФорсировал сбивчивый шум. Блеял ружейный огонь.Шрапнель разрывалась вокруг. Облака,Размочалены, бледными хлопьямиВисели над мрачной землей. Пока не пошел дождьБлиже к вечеру. Падал не разбирая — на своих и                                                                                           врагов,

На поле славы и поле позора, на всадников и                                                                                лошадей,На отступающих и атакующих. На живых и мертвых.

Пустынна земля. Поля как заплаканы.По разбитой дороге ползет серая телега.Крыша на землю с дома сползла.В луже гниют ошметки от лошадей.

Бурые черточки дальше — это окопы.На горизонте неспешно пылает крестьянский двор.Выстрелы рвутся, стихая — поп-поп-паууу.Всадники медленно тают в лысом лесу.

В воздухе расцветают и блекнут облака шрапнели.                                                                                      ОврагВбирает нас всех. Здесь жмется пехота, мокрая,                                                                                          в глине.Смерть, как начавшийся дождь, равнодушна.Кого волнует Вчера, Сегодня и Завтра?

Георг Тракль

Дикому вою метели, органу зимы,Подобна мрачная ярость людей,Битвы багровый вал —Теряющей листья звезде.

Разломом бровей, серебристыми рукамиПавших солдат приветствует ночь,Под сенью осеннего ясеняСтенают их сонные тени.

Город в волчцах и колючках.С кровавых ступеней месяц согналПомешавшихся женщин.Бросились волки в ворота.

Вечером взвыли орудьями смертиОсенние рощи, золотые равниныИ голубые озера, солнце над нимиУгрюмее катится… ночь вобрала в себяУмирающих воинов, дикие воплиИх разломанных ртов.Но молча сбиваются в темное стадоКрасные тучи, где разгневанный Бог обитает,                                                                                 копятсяЛужи пролитой крови, лунной прохлады…Все дороги впадают теперь в черное тленье.Под золотыми ветвями ночи и звездТенью сестра в бессловесном шатнулась лесу,Обнимая души героев, кровью точащие головы.Взвыли осенние флейты — темный тростник.О гордая скорбь! Ты алтарь,Где ужасная боль — нерожденные внуки —                                                                            питает сегодняЖаркое пламя духа.

Август Штрамм

Отовсюду крики визги ревХрясьЖизньБичГонитПредСоБой пыхтя смертьНебо в клочьях КрикиБьет слепых на бойне ужас дикий.

Ноги онемелиДыхание — свинецВ кончиках пальцев жарятся гвоздиСпина улиткойВ ушах гудит чайОгоньГрох!ИВысоко в небеТвое кипящее сердцеМорщасьПричмокиваяБлаженствуяОтхлебываетСон-кипяток

Геза Дёни