Сумеречная мелодия - М. Таргис

– Я слышала все записи, которые только выходили на пластинках или передавались по радио, разве ты не помнишь? – улыбнулась она. – Тата, правда, много чего выбросил, но я помню каждую! И почти все знаю наизусть.

– Верю, – усмехнулся Цеста. – Но эта песня никогда не записывалась в студии и не выходила на пластинках. Ну, отпусти меня и беги, плутовка, я хочу остаться один.

– Это неправильно, – заметила она, сдвинув брови, но соскочила на пол.

Неуклюже пошатнувшись на слишком высоких каблуках, она выпрямилась и ушла, широко шагая, только оглянулась напоследок не без беспокойства – высокая и тонкая, с длинной гривой густых каштановых волос. Удаляющийся цокот ее монструозных каблуков, мерный и быстрый, как биение сердца, раздражающе отдавался в мозгу.

Цеста повернул кресло обратно и, снова прислонив затылок к высокой спинке, стал вспоминать текст песни. Повторяя заученные строки, Цеста еле заметно шевелил губами, не отрывая глаз от спящей лампочки.

Часть первая

Глава первая

…Из-за неожиданного и неприятного происшествия сольный концерт 22-летнего исполнителя Йиржи Цесты в Зеркальном зале Радницы[1]пришлось прервать посередине…

История Цесты, по крайней мере, та история, которую он собирался логически завершить, глядя на лампочку в гримерной Большого зала Народного собрания, началась практически без его участия. Однако он знал, как это было: в первый понедельник февраля 1952 года Олдржих Штольц торопливо вышел из конторы – удалось вырваться пораньше. Он был наконец-то совершенно свободен, и настроение у него было отличное.

Спрыгнув из трамвая на ходу и послав водителю извиняющуюся и, как он надеялся, полную обаяния улыбку, Штольц свернул в лабиринт тихих улочек на левом берегу Дуная, застроенных в прошлом веке. Здесь в этот час царило безлюдие, подошвы Штольца звонко отстукивали по гранитным кубикам мостовой. Вечер определенно что-то обещал – может быть, ужин в ресторане, местном «Максиме» на вершине Холма, круто вздымавшегося над Старым городом, среди богемной публики, имен, часто мелькавших в заголовках газет. Но это если у Павла будет такое настроение, а настроения его, увы, совершенно непредсказуемы.

Вчера было воскресенье, и Штольц был вынужден уехать из города – что называется, исполнял сыновний долг (его знакомые из актерской среды могли бы им гордиться: девять нескончаемых часов сплошного притворства и лживых рассказов о жизни скромного столичного служащего). Как говорится, родителей не выбирают: Штольцевым старикам определенно лучше было знать поменьше о делах их отпрыска. По этой самой причине Штольц не знал, как и чем закончился вчерашний день для Павла, а значит, что будет сегодня. Он, конечно, телефонировал и вчера вечером, и сегодня с работы, но никто не ответил. Впрочем, в этом как раз не было ничего необычного. Близость с талантом (а Павел Шипек, несомненно, таковым являлся) – не такое уж простое положение и к чему-то обязывает…

Консьержка, пережиток прежних славных дней, приветливо ему улыбнулась. Штольц знал только один дом, где до сих пор существовала консьержка: пани Вертерову не могли выставить из-за ее маленькой конторки никакие стихийные бедствия и политические катаклизмы. Поравнявшись с конторкой, он замедлил шаг.

– Добрый вечер, пани Вертерова. Как тут вчера?

– Добрый вечер, пане Штольц. Как вам сказать? Мне кажется, он с субботы вообще не выходил из квартиры.

– С субботы? У него хоть еда в доме есть? – забеспокоился Штольц.

– Не знаю… Я не рискнула стучать. Хотя в квартире ниже этажом опять жаловались… Играла музыка…

– Так он работал! – с пониманием и в то же время с легким беспокойством вздохнул Штольц. Конечно, следовало только радоваться тому, что Павел преодолел очередной творческий кризис, однако это вполне могло означать, что Олдржиху придется поворачивать домой, в пустую и скучную комнатушку, потому что музыка была для его друга главной и самой великой любовью, и ничье общество не выдерживало конкуренции с ней.

– Возможно, работал… – медленно произнесла консьержка, устремив странно несфокусированный взгляд в пустоту. – Если это можно назвать работой…

Штольц приветливо кивнул ей и стал быстро подниматься на третий этаж по изящно (но совершенно неэкономично с точки зрения занимаемого пространства) закрученной лестнице со сказочно витиеватой чугунной вязью перил. Прежде семье Шипков принадлежал весь дом, теперь же только верхний этаж оставался во владении их единственного наследника.

Возле украшенной металлическим орнаментом двери не было звонка. Штольц невольно улыбнулся, вспомнив, как удивился этому в первый раз, со знанием дела подцепил небольшое кольцо, свисавшее как раз на уровне пояса посередине двери, и отпустил. Дверной молоток – так это, кажется, называлось? – издал чистый металлический звук, не стук, не звон, что-то среднее. Штольц задержал дыхание. В квартире было тихо, музыка не играла, но дверь вполне могли и не открыть.

Штольц уже испустил разочарованный вздох и собирался на всякий случай стукнуть еще раз, но за дверью наконец послышался звук шагов, звякнул замок, и она открылась.

Мужчине, стоявшему за ней, было 29 лет, он был высок и хорошо сложен, смуглое лицо с тонкими чертами обрамляли лаково-черные кудри. Штольц подметил, что подбородок и щеки Павла покрывает двухдневная щетина, а бархатные карие глаза горят лихорадочным огнем.

– Олдо, – хрипловатым голосом приветствовал его композитор. – Я написал шедевр!

Штольц резко встал и отошел к окну, выходящему на запущенный до неприличия сад. В глазах выступило столько влаги, что она грозила излиться слезами.

– Ты прав, – прошептал Штольц. – Это действительно шедевр. Лет пятьсот назад тебя бы сожгли на костре. Потому что это что-то страшное, Павле. Но… Боже мой, что тебя подвигло?

– Это я, собственно, не сейчас… – пробормотал Павел, отодвигая рояльный табурет от инструмента и решительно закрывая клавиатуру крышкой. – Это возникло еще во время войны. Там… в общем, был повод. А теперь доработал.

– Umsonst. «Тщетно». Ты думаешь дать ей немецкое название? Может, лучше по-нашему?

– Marně? Не звучит. Нет уж, она родилась во время войны, пусть будут определенные ассоциации. Я еще для себя называю ее Сумеречной мелодией, но это было бы слишком банально…

Штольц взял с рояля мятый лист, покрытый нацарапанным вкривь и вкось нотным текстом и такими же сбивчивыми, летящими строками слов.

– Не трогай, это еще править и править, – Павел выхватил у него лист, любовно разгладил на подставке, прослеживая кривые каракули ласкающим взглядом. – Но в общем и целом она состоялась, правда?

– Текст, может быть, еще доработать? – предположил Штольц. – А музыка… по мне, так тут уже ничего не нужно. Особенно этот проигрыш перед третьим куплетом – аж мороз по коже!

– Это все верно, но… – Павел, не отрывая взгляда от листа, взъерошил длинными пальцами черные, блестящие кудри. – Я просто не могу показать ее тебе во всей полноте. Я же не певец! Этой песне нужен голос. Понимаешь? Даже не знаю, что это должен быть за голос… – он скользнул по Штольцу невидящим взглядом, резко вскочил с места, распахнул книжный шкаф, в нижнем отделении которого лежали стопкой шеллаковые пластинки. Штольц глубоко вздохнул и тихо сел в большое кресло, в уголке которого уютно притулилась бутыль сливовицы.

– Бесполезно! – вздохнул Павел, кое-как запихивая стопку обратно и закрывая дверцу шкафа. – Ладно. В любом случае, это надо отметить! Идем к «Максу»?

– Я знаю, кто это должен быть! – Павел плеснул в рюмку сливовицы и протянул Штольцу. – Я нашел самый подходящий голос!

Мартовский вечер веял в окно ароматом свежей листвы. Штольц отставил пустую рюмку, свет зажженной лампы преломился в гранях хрусталя. Глаза Павла сверкали так же ярко, как и всегда, стоило ему заговорить о своем драгоценном детище. А в последние две недели он больше почти ни о чем и не говорил. Штольц прослушал уже более двадцати разных новых версий песни, и каждая следующая была огромным шагом вперед на пути к абсолютному совершенству. Во всяком случае, так говорил Павел, и приходилось ему верить, так как Штольц почти не чувствовал между ними разницы.

– Ты уже готов представить ее публике? – поинтересовался он.

Штольц понимал, что Umsonst – гениальное произведение, не сомневался, что при должном исполнении эта песня непременно найдет тысячи поклонников, и искренне желал Павлу успеха, но в глубине души предпочел бы оттянуть этот момент. Кто знает, как успех и признание композитора скажутся на их, сейчас очень ровных и не лишенных приятности отношениях?

– Я готов предъявить ее тому, кто ее прославит! – заявил Павел, залпом выпил и наполнил снова свою рюмку. Он подошел к круглому столу на одной ножке в центре комнаты, на котором в художественном беспорядке громоздились пластинки, нотные листы, карандаши, какие-то папки и книжки, пустые рюмки с налипшим на донышках осадком разных цветов и почему-то – настоящий человеческий череп без нижней челюсти и без зубов. Наверху этой груды, опасно накренившись, лежала долгоиграющая пластинка в новом, еще не измятом и не обтрепанном конверте.