Острова блаженных - Александр Кондратьев

По правую руку – редко расставленные жилые двенадцатиэтажные дома. Гадкие серые хрущевки с проходными комнатами, насквозь пропахшие луком, запахом нищеты, и старостью. Дома эти походили на щербатую челюсть старухи.

Сравнение неслучайно: Путевой проезд был Царством Старичья. На улице редко можно было увидеть детей – небогатые детские площадки между домами пустовали. Зато на всех лавках в хорошую погоду сидели старухи. Чуть забрезжит свет, они высыпали из своих захламленных квартирок, как грибы после дождя. Склонным к паранойе людям противопоказано жить на Путевом – тебя все время сверлят рыбьи бессмысленные серые глаза.

Ничего примечательного на жилой стороне Путевого не было – только школа, спрятанная во дворах, да несколько магазинчиков.

Может показаться, что на Путевом должно быть шумно – рядом железная дорога, станция, грохочут грузовики, вокруг школы роятся дети. Однако Путевой был тих, как покойник. Редкие прохожие бродили по нему, как сомнамбулы. Небольшое оживление замечалось во время выборов, когда старушки шли голосовать за привычного кандидата во второй, в третий, в четвертый раз.

Здесь ничего не менялось десятки лет, с самого пришествия сюда его величества Бетона. Когда-то тут располагалась маленькая деревушка в десяток домов, люди жили тут вяло и сонно. Проживали жизнь, как это принято в деревнях, а не искрились ею.

В конце 60-х началась массовая застройка – рядом заворчала металлобаза, ниже по Алтуфьевскому шоссе возникла база плодоовощная, распространившая вокруг себя ароматы сырости и старой картошки. Люди приехали сюда, потому что здесь была работа, здесь за эту работу давали квартиры, – приехали из деревень, забрав с собой своих стариков, – и, по сути, Путевой так и остался деревней, несмотря на железную дорогу и бетонные коробки. Он был сердцем старости и нищеты, сердцем апатии и лени, серой бетонной стеной, о которую разбиваются мечты.

Есть особые места, у которых, кажется, имеется собственная воля. И Путевой, наверное, был одним из таких мест. Это было временное болото, где ничего не меняется. Стоит только развести кипучую деятельность, как она начинает медленно гаснуть. Металлобаза затихла. Маленькие магазинчики открывались и закрывались с такой частотой, что это стало чем-то постоянным. Только Стекляшка, старый магазин с прилавком, стоял там же, где его давным-давно открыли. Уже мало кто помнил, что магазин так назвали из-за большой стеклянной витрины. Витрину давно разбили, на ее месте прозаично стояла стена, но, как говорится, в начале было слово. Имя – тоже слово, и, как слово, имя переживает то, что обозначает. Здесь, в Стекляшке, усталые женщины в синих передниках вели ветхую потертую тетрадь, вписывали туда должников – немыслимое дело в век рыночной экономики!

Чудилось, что это место погружено в вязкий сон на грани реальности и инобытия. Легко можно представить, как динозавры забредали сюда миллионы лет назад, да так и оставались здесь навсегда, вяло недоумевая, как это они забрели так далеко. Надо бы отсюда выбираться, но…

Путевой имел все атрибуты деревни – тут обитали соответствующие персонажи. Со своей матерью на Путевом жила юродивая, сумасшедшая, про которую всем жителям было известно, что ей три раза делали аборт, а потом стерилизовали. Она рисовала на асфальте мелом звезды, дождь и снежинки – так она старалась влиять на окружающую действительность. В двери проезжающих мимо остановки «Путевой проезд, дом 28» автобусов и маршруток она кричала: «Курение убивает! Курение убивает здоровье твое!» Никто не помнил, сколько она живет здесь, никто не знал, сколько ей лет.

Бродил по Путевому и однорукий мужик, угрожая всем дать правой, отсутствующей рукой.

Два древних старика, муж и жена, прожили здесь всю свою жизнь и даже забыли день, когда встретились. Местные называли их Иван-да-Марья. Смерть, будто бы умилившись их долгой привязанности, обходила их стороной. В последнее время, правда, их не видно…

Одна старушка все время подкапывала дом, в котором жила, – она считала, что дом должен стоять на земле, а не на асфальте.

А так, понемногу, здесь жили все: молодые люди, как Вячеслав, унаследовавшие здесь квартиры; алкаши, делящие со своими старыми матерями их пенсию; негры и индусы, привлеченные дешевизной съемных комнат; прочие несчастные души, которых занесло на Путевой из-за злой усмешки судьбы.

Странно представить, что в Москве, в этом яростном сияющем городе с его холодным стеклянным сердцем было такое сонное и вялое место, как Путевой. Эта проплешина на севере столицы служила напоминанием о провинции в самом дряхлом и застойном ее проявлении.

Время от времени здесь, как в любой деревне, вспыхивали страсти: то подожгут магазинчик; то мужик, слышать не слышавший о Достоевском, зарубит двух старух из-за того, что те не дали ему в долг; то алкоголик, напившийся до потери сознания, упадет в туалете и разобьет себе голову об унитаз. Вести об этих событиях разносились по роевой старушичьей общине в мгновение ока и перемалывались еще не одну неделю. Это единственные потрясения этого городка в городе, а крупные беды обходят его стороной.

Путевой был тем особым местом со своей особенной атмосферой, которых много в России и мало в мире, но о которых почти не говорят. Здесь понравилось бы Стивену Кингу, и, быть может, он сплел бы вокруг него паутину своих романов, если бы побывал здесь. Тут понравилось бы Дэвиду Линчу, и он, наверное, снял бы здесь свой «Твин Пикс», если бы у него был российский паспорт. Впрочем, никто не знал бы о Дэвиде Линче или Стивене Кинге, если бы им довелось родиться и жить на Путевом.

Вячеслав же появился на свет именно здесь и вернулся сюда после непродолжительного житья-бытья в других местах. Он вернулся – и снова закрутился в этом омуте, где меняются только лица, но не суть. Да и лица не меняются – всех уравнивают морщины и печать алкоголизма.

Из описания ясно, что гулять на Путевом негде. Одна прогулка раскрывает его весь – это как распотрошить рыбу. Вячеслав изучил Путевой еще в детстве, и с тех пор тут ничего и не поменялось.

Вячеслав немного гулял здесь с женой, показывал, что тут и как, указывал места, где бегал молодой и босоногий, но ей тут не понравилось.

Когда жена ушла, Вячеслав ушел тоже – в месячный запой. Но по своей натуре он не любил сидеть дома, так что сколько ни пей – все равно куда-то идти нужно.

Работа у Вячеслава была необязательная, часто он писал свои однообразные тексты, залив глаза, – ничего, корректор откорректирует, такая уж у него работа. Времени было много, надо было себя чем-то занимать. К чтению Вячеслав охладел – он считал, что прочитал уже все стоящее. Писать что-то самому было лень, и так пишет ради денег. Смотреть кино не хотелось – это означало неподвижно просидеть на одном месте два часа, а то и три. Лучше уж поспать в таком случае. Но и спать все время нельзя – просто не хочется. С женой все было по-другому – она всегда придумывала, чем заняться. Хорошо было с женой…

Друзей у Вячеслава не было, да и друзья – это только слово. На деле друзья – это не помощники, а первые завистники. Они ненавидят тебя за твои победы и радуются твоим неудачам, прикрываясь лицемерными улыбками. Был один приятель, но до него еще дойти надо…

Сначала Вячеслав бесцельно блуждал по безыскусным кривым Стандартной, Инженерной и Путевого. Потом от скуки начал увеличивать дистанции – доходил до станций метро Бибирево и Отрадное, бродил в их окрестностях. Часто ходил на север, за метро Алтуфьево, к огромному «Ашану». Не в последнюю очередь из-за того, что пиво там можно было купить по 30 рублей за бутылку. Ради такого стоило пересечь все эти десять полос (кругов) МКАДа.

Вячеславу особенно нравилось в Отрадном. Там всегда было людно, да и свои странности имелись: например, около палатки с музыкальными дисками плясал зловещего вида старик и свистел в свисток.

Отрадное не зря носит такое название – в бесконечных отрадненских толпах одинокому человеку легко затеряться, но при этом не чувствовать себя одиноким. В Отрадном нет ничего, кроме кучи домов и тьмы людей, которые живут в них. Но Вячеславу почему-то было там комфортно. Он подолгу сидел на лавочке в центре района, у метро, под большой эмблемой района – Жар-Птицей. На соседних лавках переругивались бомжи, кто-то лежал на скамейках, кто-то под ними, Вячеслава это не смущало. С уходом жены он перестал бриться. Волосы росли у него на лице клоками, одежда была неопрятная, мятая, он сам походил на бродягу. Пару раз местные бомжи пытались с ним познакомиться, но он просто молча уходил. Потом они к нему привыкли и перестали обращать на него внимание.

В Отрадном жил единственный приятель Вячеслава – армянин Саркис. Саркис – замечательная личность. Огромный, под два метра ростом, косая сажень в плечах, со спокойным, тяжелым взглядом из-под густых бровей. В опрятном белом фартуке, всегда гладко выбритый, с большим острым ножом наперевес.