Второй режиссер - Владимир Набоков

Советы едва ли так уж беспокоила маловероятная угроза того, что призрачная Белая Армия когда-либо возобновит военные действия против их окрепшего могущества; но их, бесспорно, должно было сильно раздражать, что данные об их фабриках и фортификациях, собранные неуловимыми лазутчиками СБВ, с четкостью механизма попадают в благодарные немецкие руки. Немцев мало интересовало невразумительное политическое разноцветье русской эмиграции, но у них не мог не вызывать досаду прямодушный патриотизм председателя СБВ, воздвигавшего время от времени моральные преграды на гладком пути дружеского сотрудничества.

Так что генерал Голубков, оказался просто даром небес. Советы твердо надеялись, что при его председательстве лазутчики СБВ станут им поименно известны и понесут немцам заготовленную для них дезинформацию. А немцы не менее твердо рассчитывали, что благодаря ему смогут внедрить в шпионскую сеть СБВ сколько угодно своих, абсолютно надежных агентов. Ни та, ни другая сторона не заблуждалась насчет голубковской верности, но обе полагали, что сумеют использовать в своих интересах флуктуации его двойной игры. А чаянья простых русских людей, множества работящих семейств в отдаленных углах русской диаспоры, где они занимаются своими скромными, но честными ремеслами, совсем как в Самаре или в Твери, растят хрупких детей и наивно верят, что СБВ - это своего рода Круглый стол короля Артура, воплощение всего, что было и будет милого, здорового и благородного в сказочной России,- все эти фантазии как не идущие к делу, наверно, будут вырезаны из фильма.

Когда СБВ создавался, кандидатура генерала Голубкова на пост председателя стояла в списке (чисто теоретически, разумеется, ведь никто, не думал, что их лидер скоро умрет) далеко не первой - не потому, что сослуживцы-офицеры мало ценили его легендарную отвагу, а просто уж так получилось, что он был в армии самым молодым генералом. Но ко времени выборов второго председателя он уже выказал столь недюжинные организаторские способности, что счел возможным вычеркнуть большинство стоящих впереди фамилий (чем заодно спас этим людям жизнь). Когда же и второй генерал был устранен, многие члены СБВ ожидали, что следующий кандидат, генерал Федченко, отречется в пользу младшего и более дельного товарища и уступит ему это удовольствие, которое причиталось старшему по праву, возраста, репутации и образования. Но старый генерал, полагая удовольствие сомнительным, тем не менее счел малодушием отказываться от поста, уж двоим стоившего жизни. И Голубков, сжав зубы, принялся копать снова.

Внешне он не отличался привлекательностью. В нем не было ничего от лубочного русского генерала, эдакого славного пучеглазого, толстошеего здоровяка. Наоборот, он был худощавый, поджарый, остролицый, усики щеточкой и стрижка "ежиком", как это называется у русских, то есть короткая, жесткая и торчком. Он носил на волосатом запястье узенький серебряный браслет и, угощая русскими самодельными папиросами или английскими сигаретами "Кэпстен" со сливовым духом, открывал вместительный старый портсигар из черной кожи, который, как можно было понять, сопровождал его сквозь дым неисчислимых сражений. Держался всегда крайне вежливо и совершенно не бросался в глаза.

Когда Славская устраивала "приемы" - обычно в доме у кого-нибудь из своих меценатов, вроде остзейского псевдобарона доктора Бахраха, чья первая жена прославилась когда-то в роли Кармен; или русского старозаветного купца, радостно скупавшего в обезумевшем от инфляции Берлине жилые дома целыми кварталами по десяти фунтов за штуку,- молчаливый супруг скромно прохаживался между гостями: тому принесет бутерброд с колбасой и огурцом, этому - запотевшую стопку водки. И пока Славская поет (а она на таких "дружеских" вечерах пела сидя, подперев щеку кулаком и подставив ладонь под локоть), он, бывало, стоит в сторонке у стены, а то вдруг на цыпочках пробежит за дальней пепельницей и поставит тихонько на широкий подлокотник вашего кресла.

На мой взгляд, он уж чересчур тушевался, переигрывал, привнося в роль даже что-то лакейское,- хотя задним числом это оказалось в самый раз. Он просто пользовался в жизни эффектом контраста и испытывал радостный трепет, когда по неким долгожданным признакам - по наклону головы, по скошенному взгляду - догадывался, что Имярек на том конце зала указывает на него новоприбывшему и с восторгом поясняет, что вот, мол, такой скромный неприметный человек, а ведь сказочный герой, свершавший на легендарной войне неимоверные подвиги (в одиночку захватывал города, в таком духе).

3

Немецкие кинокомпании, подобно ядовитым грибам повсеместно выраставшие в те годы (то есть перед тем, как дитя света научилось говорить), нанимали по дешевке русских эмигрантов, чье прошлое было их единственной профессией и единственной надеждой,- иначе говоря, людей как бы нереальных - исполнять в фильмах роль "реальной" публики. Вид этого миража в мираже порождал у чувствительного зрителя ощущение, будто находишься в зеркальной зале, где зеркала повешены одно против другого, или, правильнее сказать, в зеркальной тюрьме, и уже не различаешь, где отражение, а где ты сам.

Теперь, вспоминая берлинские и парижские залы, в которых пела Славская, и типажи, составлявшие ее публику, я словно занимаюсь озвучанием и раскрашиванием очень старого фильма, где жизнь представала в виде какой-то серой дрожи, похороны проходили вприпрыжку, и одно только море было чуточку окрашено (в слабо-голубой цвет), а сбоку крутили за ручку машину, производящую несинхронизированный звук шипения прибоя. Вот некий плешивый господин с безумным взором, гроза благотворительных комитетов, медленно проплывает через мое поле зрения в сидячей позе пожилого эмбриона и - о чудо! - как раз попадает на стул в заднем ряду. Здесь же и наш знакомец граф в неизменном обличии: при высоком воротничке и в грязных гамашах. В первом ряду, не оглядываясь по сторонам, сидит убеленный сединами, но жизнелюбивый батюшка, и крест колышется на его широкой груди.

Участники этих "правых праздников", связанных в моей памяти с именем Славской,- такие же призраки, как и ее публика. Очень подошел бы сюда артист варьете с выдуманным славянским именем, из тех виртуозов гитаристов, которых выпускают в мюзик-холле первым номером; его лакированная гитара в блестках и его небесно-голубые шелковые штаны - это как раз то, что надо. За ним на эстраду мог бы выйти бородатый старый разбойник в поношенном фраке из бывших "Защитников русского народа"; он будет красочно описывать, чтo учиняют над русскими людьми масоны и израильсоны, эти два семитских племени.

А теперь, дамы и господа, мы имеем честь и удовольствие... И вот уже она на убийственном фоне пальм и национальных флагов, облизывая бледным языком жирно накрашенные губы и непринужденно сцепив на затянутом животе руки в лайковых перчатках, стоит и ждет, пока ее постоянный аккомпаниатор невозмутимый Иосиф Левинский, побывавший вместе с нею и в придворном концертном зале у царя, и в салоне товарища Луначарского и в притонах Константинополя, не возведет перед нею ступени беглых вступительных аккордов.

Иной раз, если подбиралась подходящая публика, она начинала с того, что пела российский гимн и только потом переходила к своему узкому, но всегда восторженно принимаемому репертуару. Тут обязательно будет мрачная песня "На старой Калужской дороге" (где на сорок девятой версте стоит сосна, грозой разбитая), и еще другая, которая в немецком переводе, де напечатанном в программке ниже русского текста, начинается словами: "Du bist im Schnee begraben, mein Russland" 2, и старинная народная баллада (сочиненная в восьмидесятые годы неким частным лицом) про атамана разбойников и красавицу персидскую княжну которую он бросает в Волгу, когда товарищи укоряют его в мягкотелости.

Художественный вкус у Славской полностью отсутствовал, техника хромала, общий стиль был - черт знает что. Но люди, для которых музыка и сантименты - одно, которым нужно, чтобы песня, как медиум, вызывала из небытия призрак их личных и неповторимых воспоминаний о былом, эти люди находили в ее оглушительных распевах и ностальгическую усладу, и патриотический восторг. Особенно нравились песни разудалые, буйные. Эта удаль, не будь она такой откровенно нарочитой, могла бы, наверно, уберечь ее от полнейшей вульгарности. Но маленькая, цепкая душонка торчала наружу из каждой песни, и всего ее темперамента хватало разве что на всплеск, но не на вольный поток. В наши дни, когда в каком-нибудь русском доме заводят патефон и с пластинки льется ее контральто, я с содроганием вспоминаю этот рот, широко, всем на обозрение разинутый в притворном вокальном экстазе, и красиво уложенные иссиня-черные волосы, и скрещенные ладони, прижимающие к груди знаменитую медаль в ленточной розетке, когда она кланялась в ответ на овацию, и всю ее широкоплечую крепкую фигуру, прямую даже в поклоне и затянутую в прочный шелк, как в серебряную обертку,- придворная дама Снежного короля или камер-фрейлина в Подводном царстве.