Так было - ТонНика

class="p1">Ниночка прекрасно знала, что ее суровая сестра кое в чем права. В памяти якорем застряла сцена прощания с любимым на вокзале, когда он уезжал на фронт. «Федя, милый, я чекаю дитину! В нас буде дитина!» Лицо Федора застыло как маска. Он на секунду задумался. Обернулся, ища глазами своих родителей, встретил сверлящий взгляд матери, которая стояла рядом с отцом на почтительном расстоянии «не мешая сыну прощаться с пигалицей». Быстро наклонился к самому уху Ниночки: «Утопи його коли народиться. Дитина ни тоби, ни мени не потрибна. Ще и война эта. Ти зрозуміла мене?! Утопи! Але ж…» Федор не договорил – раздалась команда «по вагонам». Опустошенная, совсем одна со своим горем, Ниночка уходила с вокзала, понимая, что Федор уже не вернется в ее жизнь. Даже если придет с войны живой.

А потом пришли немцы. Они заполонили собой все. Осиротевшие деревеньки молча отдавали ненавистным фашистам еду и питье, урожай и живность, дома и детей, свои жизни… Ниночкины свекор со свекровью в первый же день оккупации оказались на улице – у них был самый большой и богатый дом в центре села, который и заняли немцы. Люди боялись выходить на улицу, прятались в подвалах, сараях. Но это никого не спасало. В дома врывались, обыскивали и забирали все мало-мальски ценное, людей сгоняли на площадь перед сельсоветом и вели «превентивную информационную работу», по итогам которой не всем удавалось выжить и уйти на своих двоих.

Чтобы хоть как-то решить продовольственную проблему, немцы выгоняли всех на полевые работы, а детей и стариков заставляли разбирать урожай. Но это не спасало деревенских жителей – еды катастрофически не хватало для того, чтобы прокормить все население, люди умирали без счету – от голода, невообразимой усталости, опустошения, страха. Неумолимо приближалась зима.

В соседнем от Близнюков доме оккупанты организовали кухню и столовую, согнали туда десяток-другой баб. Повар у немцев был свой, никому из местных они бы не доверили кухню. Требовался труд уборщиц, посудомоек, прачек – в общем, вся грязная работа. Чтобы избежать бунтарства и сопротивления, ежедневно показательно пороли несколько провинившихся и несогласных. Самых красивых забирали и для других целей – на Ниночку тоже засматривались, несмотря на гигантский живот, но пока не трогали.

В здании бывшего сельсовета был госпиталь. В него привозили раненных немцев – преимущественно тех, кому требовалась длительная реабилитация. Единственного фельдшера в поселке расстреляли в первый же день оккупации, поэтому в госпитале были только немецкие врачи, а из местных – женщины-санитарки. К больным их не подпускали. Ниночка в самом начале войны работала санитаркой в Ивановском фельдшерском пункте, поэтому и ее определили в госпиталь вместе с другими женщинами.

Ниночкина смена выпадала чаще всего на утренние и дневные часы. В ее обязанности входила влажная уборка в палатах, коридорах, мытье санузлов, вынос и мытье суден. Иногда ей поручали что-нибудь более существенное: например, вымыть и обработать поверхности столов в процедурной и перевязочной, или сменить белье на койках. Один раз заставили мыть операционную после проведения ампутации нижней конечности, но Ниночку так выворачивало после этого во всех помещениях госпиталя, что подобные задания давать ей перестали.

Время потеряло счет – казалось, шли годы, но прошло всего три недели с того момента, как явились немцы. Настало 7 ноября 1941 года. Всеми любимый советский праздник в этом году был отмечен дополнительными карательными мерами: на площади перед сельсоветом немцы избили до смерти сапожника деда Ивана. Как и другие жители села, Ниночка плакала от ужаса и собственного бессилия, и люто ненавидела фашистов. Когда всех разогнали с площади, дед Иван остался лежать, а она шла в госпиталь на ватных ногах, подгоняемая ненавистным «шнеля» и прикладами, и представляла, как забивает шваброй немецкого доктора – того, что в очёчках. Того самого, который сейчас на смене.

Стиснув зубы и вытерев насухо глаза, Нина открыла двери госпиталя. День выдался на удивление теплый и солнечный. Еще летали полусонные мухи, нарушая санитарные нормы. Солнечные лучи пробивались сквозь занавешенные окна, разрезая помещение на полоски, и, казалось, собирали на себя всю пыль. Ниночка быстро прошла по коридору мимо караульных, стараясь не смотреть по сторонам, протиснулась в сестринскую, закрыла за собой дверь и заперлась на задвижку. От быстрой ходьбы дыхание сбилось, в висках стучало. В стену были вбиты гвозди, на которых висела рабочая одежда и белые фартуки. Ниночка протянула руку, чтобы взять один, сделала шаг, и в этот момент в ней что-то треснуло, сломалось изнутри. Полилось теплым потоком по ногам, по полу. Второй шаг был напрасным – Ниночка только поскользнулась на мокром полу и рухнула в лужу, пытаясь в последний момент ухватиться за фартук, который порвался в ее руках.

При падении Ниночка больно ударилась правым боком и застонала. Превозмогая боль, попыталась дотянуться до дверной щеколды, но ноги скользили по мокрому полу, не давая ей упереться. В коридоре послышались шаги, и Ниночка закричала что-то невнятное – это были не слова, просто крик отчаяния из бессвязных звуков. В следующую секунду дверь с сорванным шпингалетом распахнулась от резкого толчка, сильно стукнув лежащую на полу роженицу по голове. В глазах потемнело…

Дальше шли какие-то обрывки сознания, собрать которые в единую цепь событий не было никаких сил. Кто-то поднял ее на руки и положил на кушетку. Когда с нее снимали одежду, Ниночка плакала и еле слышно шептала «не надо», пытаясь удержать ослабевшими руками платье. Она все время слышала ненавистную немецкую речь – и, что было не менее страшным, говорившие были мужчинами. Боже, какой это был стыд, смешанный с ненавистью! Даже боль не могла его приглушить. Даже понимание того, что что-то пошло не так. Временами Ниночка впадала в забытье, и тогда ей чудилось, что у нее родился сынок, который, как князь Гвидон, сейчас поднатужится, встанет на ножки и разбросает всех ненавистных фрицев по углам. Но изматывающая боль не давала ей забываться надолго.

Кто-то из докторов нажимал ей на живот, и Ниночке казалось, что они хотят убить ребенка. Пульсирующая боль подталкивала ее к действиям, подсказывая что делать, и Ниночка тужилась изо всех сил, но сил было маловато. На живот нажимали все сильнее, а боль переползала все ниже, и за ней – мужские руки, от чего у Ниночки все переворачивалось внутри, и в прямом, и в переносном смысле. Бог знает сколько часов прошло, с тех пор как распахнулась дверь сестринской – за окном стемнело, наступила ночь. У измученной роженицы не осталось сил даже отреагировать на