Окольные пути - Франсуаза Саган

Во время пути «Ченард-Волкер» то обгонял другие автомобили, то они обгоняли его, но неизменно вид великолепного лимузина вызывал у беженцев насмешки. Мало-помалу из-за жары, воздушных налетов «Юнкерсов», пробок, смятения, страха царившая до этого ирония приугасла, особенно когда черепашья скорость каравана, ужасающее скопление автомобилей, обязательные остановки привели к тому, что у всех оказались постоянные соседи спереди и сзади. Перед «Ченард-Волкером» стояла машина, в которую набилось многочисленное орущее семейство, а сзади – крохотное авто с безмолвной супружеской парой, пожилой и злобной. Лоик открыл дверцу. Зажатый в угол Брюно продолжал сердиться, а Люс и Диана щебетали.

– Вы не находите, что за городом все же восхитительно, Люс? – спросила Диана. – Что за зрелище!.. Такого в Париже не увидишь… Все так, скажете вы мне… Но не надо забывать, что в Париже у нас нет времени глазеть в окна… Здесь же все по-другому, не правда ли? Посмотрите: какая тишина, какой простор, какая…

– Диана, остановитесь, прежде чем добавить: какая умиротворенность, – сказал Лоик.

Она рассмеялась, потому что действительно чуть не произнесла этого слова.

– У нас осталось что-нибудь выпить? – спросила Диана.

Лоик повернулся к неподвижно сидящему за стеклянной перегородкой шоферу и постучал. Затем он неожиданно бросил надутому Брюно:

– Послушайте, старина, а почему бы вам не заняться этим?

И Лоик повернулся к обеим женщинам, с любопытством взглянувшим на него. Вот так, черт возьми! Ему, такому светскому, такому услужливому, такому предупредительному Лоику Лермиту, уже перевалило за пятьдесят, именно поэтому он перекладывает хозяйственные заботы на плечи тридцатилетнего альфонса. Тем временем шофер опустил разделяющее их стекло. Брюно промямлил:

– Мы хотим пить, Андре… Жан… У вас есть корзина с едой?

– Безусловно, мсье. Мсье хочет, чтобы я принес ее?

– Да, да! Конечно! Это было бы прекрасно! – взвизгнула Диана. – Вы тоже можете взять себе что-нибудь, Жан, тогда вы не будете отвлекаться во время пути. Удивительно, как в путешествиях разыгрывается аппетит, не правда ли? – прибавила она, просунув свои выпуклые кроваво-красные ногти между пуговок корсажа.

Шофер открыл заднюю дверь, поставил на коврик между ногами Лоика и Дианы корзину с едой и попытался протолкнуть ее подальше к другим пассажирам, но Диана внезапно приподняла колени, зажав корзину между икрами, как футбольный мяч.

– Оставьте, – сказала она, – она мне не помешает. Мои ноги короче, чем у Люс. Я знаю, что я миниатюрная женщина, а сейчас мода на крупных, как лошади, в американском стиле, но я никогда не была такой. Было время, когда успехом пользовались именно миниатюрные женщины. Уж можете мне поверить! – сказала она, обращаясь к загадочному и невидимому, но заинтересованному слушателю, к которому она часто адресовалась, когда аудитория проявляла недостаточно интереса к ее рассказам.

Все это время ее пальцы, унизанные кольцами, рылись в корзине с едой, и под конец монолога она триумфально выудила оттуда бутылку белого вина, из которой торчал штопор.

– Люс, – сказала она, потрясая бутылкой, – небольшой глоточек… э… э… – Диана взглянула на этикетку. – Глоточек «Лядусет»?

– Нет, благодарю вас.

Три часа назад они останавливались в пятидесяти километрах отсюда в одной из средневековых харчевен, которых так много в окрестностях больших магистралей. Хозяин, явно весьма далекий от реальной жизни, настоял, чтобы они попробовали его паштета. Короче говоря, они вышли из-за стола только два часа тому назад, а Диана уже успела проглотить два яйца, сваренных вкрутую, не утолив ими голода.

– Я всерьез задаюсь вопросом: куда идет все съеденное вами? – прошипел сквозь белые зубы Брюно, окидывая взором костлявую фигуру Дианы. – Не знаю, куда вы все это складываете, но тем не менее снимаю шляпу!

– Я всегда была женщиной, в которой буквально сгорают калории, – сказала Диана с видом знатока, явно довольная своей физиологией. – Надеюсь, у вас происходит то же самое.

Машина резко тронулась, и Диана, устроившаяся на краю сиденья, хотела было схватиться за бархатный подлокотник, но промахнулась и откинулась назад, взмахнув руками и задрав ноги, чтобы сохранить равновесие. Она чуть не упала, ее движения не отличались грацией, что заставило обоих мужчин рассмеяться про себя.

В этот момент раздался пронзительный женский крик:

– Летят! Они летят!

Крик становился все громче.

– Вы по-прежнему считаете, что автомобили более безопасны, Брюно? – успела бросить Диана, инстинктивно вжимая голову в плечи.

Потому что теперь все знали, что «они» – это немецкие «Юнкерсы», оснащенные пулеметами.

– Остановитесь, Жан!

Брюно с силой заколотил в стекло, отделяющее их от шофера, но тот уже сам съехал на обочину и остановился.

«Я не хочу умирать вместе с этими людьми! Не для этого я дожил до пятидесяти с лишним лет, чтобы умирать вместе с этими карикатурами на людей!» – подумал Лоик, и не в первый раз, ведь по дороге из Парижа их уже дважды обстреливали.

Люс и Диана легли на пол машины, а галантные Лоик и Брюно расположились, защищая женщин, над ними. К несчастью для Лоика, он оказался на куче аристократических костей Дианы Лессинг, что заставляло его ворчать и возмущаться: «Вот куда меня завели тридцать лет подчинения диктату света! Тридцать лет покорности, внешней жизнерадостности и вынужденного безбрачия!»

Благодаря своей службе на набережной Орсе Лоик зарабатывал достаточно на жизнь, но недостаточно для жизни в свете, которую он любил так, что она стала ему необходима как кислород. Уже тридцать лет он входил в высшее общество благодаря своим личным качествам, но также и потому, что за обеденным столом должны сидеть четырнадцать человек, при игре в бридж нужно четыре партнера, а вдове, разведенной или незамужней женщине нужен кавалер. И почти что в знак уважения высшее общество признало Лоика Лермита как очаровательного педераста. Действительно, как же иначе объяснить его холостяцкую жизнь? Ведь нужно же было придумать для женщин, которые ему нравились и которым нравился он – а такое частенько случалось, – причину, мешающую ему вести нормальную жизнь нормального мужчины. Но эта жизнь стоила бы ему места в салонах… В действительности же он слишком поздно отбросил предрассудки, слишком долго отказывался жить за счет любимой женщины, может быть, ему следовало быть проще, но особенно его пугало, что этой женщине самой не будет хватать средств. Точно так же он отказался бы жить за счет нелюбимой женщины. И выяснилось, что ему не хватает сил выполнить то долгосрочное обязательство, без всяких оттяжек и отсрочек, каким была вся его жизнь.

– Боже мой! – раздался снаружи ломающийся от страха голос. Ужас мешал понять, мужчине или женщине принадлежит этот голос. – Боже мой! Они возвращаются!.. Они снова возвращаются!.. Их полно!.. – прокричал голос и стих.

И сразу же на дороге воцарилась полнейшая тишина. Это была театральная тишина. Конечно, ее нарушила Диана.

– Как же жарко! – пробормотала она, лежа на коврике. – Вы уверены, что…

– Замолчите, – прошептал Лоик, что было довольно глупо. Как будто летчик мог их услышать и взять на прицел. Но Лоик успел различить там, наверху, это гудение, которое им пришлось уже слышать два или три раза за день. Отвратительное гудение шмеля, такое слабое вначале и еще три-четыре секунды упорно не желавшее усиливаться, чтобы к этому шмелю привыкли, забыли о нем, чтобы его больше не боялись… Внезапно гудение, набирая ярость и силу, низверглось в воздух, будто самолет разорвал державшие его цепи и оторвался от неба. Звук нарастал, превращаясь в чудовищный рев, он заполнял собой всю окружающую их природу, всю пустоту, всю тишину… От этого расширялись и тускнели глаза соседа, он заставлял выдирать зеленую траву у самого лица… этот рев перерастал в дикий, огромный, апокалиптический вопль… он еще больше прижимал к земле, вдавливал в нее убогие и ничтожные тела детей рода человеческого, эти кожаные мешки, наполненные мясом, кровью, нервами, водой. Считалось, что все это может думать и чувствовать, но здесь никто ни о чем не думал, ничего не чувствовал, превратившись в ничто, в обезумевшую от ужаса пустоту. Такими же были и их предки много веков тому назад под тем же солнцем, солнцем, которое смеялось, глядя на притязания этих людишек в мирные времена, и с трудом преодолевало тошноту, видя, как они боятся смерти.

Машину что-то ударило и тряхнуло, она опрокинулась, завалилась, а вместе с ней и угодливо-покорные пассажиры, при падении столкнувшиеся и обменявшиеся парой тумаков. И все это в полном молчании. Единственным словом, в котором воплотилась их мысль, стало беззвучно выплюнутое: «Нет!» «Нет!» без всякого уточнения, без адреса, без упрека, почти без удивления, без злобы. Это «нет!» родилось из миллиардов клеток мозга в их четырех головах.