Освобождение шпиона - Данил Корецкий

— Да, мы журналисты, — пробормотал он. — Спасибо вам.

— За что? — усмехнулся бармен. — Вы ж и не пили почти. А я слышал, журналисты не дураки заложить за воротник.

— Абсолютно верно! — восхитилась его осведомленностью Анна, также покидая свой табурет. — Как точно вы определили! Но напиваемся мы обычно к вечеру, а сейчас только еще утро…

— Пей-пей, да меру имей, — серьезно провозгласил бармен. Он пересчитал деньги, которые дал Грант, и даже покраснел от удовольствия.

— А может, еще по стаканчику?

— Нет-нет, спасибо.

Выйдя на улицу, Грант сразу повернул в сторону гостиницы.

— В чем дело? — спросила Анна, едва поспевая за ним. — Тебе этот бармен показался подозрительным? Он что-то такое сказал, да?

— Да, — ответил Грант. — Сказал.

Он остановился, слегка приобнял Анну за плечи и пошел медленнее.

— Он сказал, что все у нас будет хорошо. И все получится. Для этого нам даже не обязательно напиваться вдрызг. И не нужно задействовать вертолет с диверсионной группой.

— Я не понимаю, — сказала Анна.

— Скоро поймешь, — сказал Грант. — Ключ операции уже у меня в голове. Идем в гостиницу, надо составить план и кое-кому позвонить…

Огненный Остров. ИК-13 особого режима для пожизненно осужденных

— …Душить — это труднее всего, если за горло, — делился Блинов жизненным опытом. По обыкновению он использовал для этого последние минуты перед отбоем, когда сил уже нет, а шконку опускать еще нельзя. — Но и ей тоже больнее получается… Или ему, ежли мужик. Там костей нет, считай, одни только хрящи… Это, я считаю, спецом природой так задумано, чтобы человека защитить. Или, наоборот, мучения продлить, не знаю… Потому что если кость сломал, то оно сразу ясно становится — и на ощупь, и по звуку. Ну и дело с концом, значит, можно сматываться. А хрящ — он как труба гофрированная от пылесоса, видел такие? Сжимаешь его, давишь, уже собственные пальцы через горло чувствуешь, а там все еще жизнь есть, трепыхается, сука… А через сутки как есть оклемается в реанимации и против тебя показания давать начнет. Поэтому душить надо умеючи, с терпением.

Он уселся в углу камеры на корточки, свесил между колен длинные руки. На Мигунова, резко сдавшего за последнюю неделю — худого, с осунувшимся серо-зеленым лицом и красной каймой вокруг глаз, — он смотрел весело, с какой-то даже приветливостью. Ему нравилось мучить, нравилось настолько, что он даже проникался каким-то сочувствием к жертве, — наверное, в знак благодарности за доставленное удовольствие.

— Вот в кино показывают, как она, значит, трепыхается под руками, а потом как бы расслабляется — типа все, отошла. А в жизни, скажу, все не так. В жизни все сложнее!.. Я вот одну стервозину в лесопарке тоже так обхаживал, чуть не спалился. Дождался, когда голову откинет, аж пальцы занемели. Отволок потом под елку, снегом присыпал и — ходу. Уже к дороге вышел, и будто кольнуло что-то под темя: оглянись, посмотри. Оглянулся — а сугроб-то шевелится! Рука в красной перчатке выпросталась оттуда, и такие движения, будто машет, машет мне. Ну, фильм ужасов чисто! Пришлось возвращаться, естественно. После этого я зеркальце какое-то время носил с собой, чтобы проверять — дышит, не дышит. Но недолго, с опытом потом все пришло… Я теперь лучше любого хирурга могу определить, сдох пациент или в нем еще хотя бы молекула одна трепыхается!

— Специалист… — хрипло произнес Мигунов. Он сидел напротив, тоже на корточках, потому что от бетонного пола тянуло пронизывающим холодом. И напряженно думал.

— Высшей категории спец! — радостно подхватил Блинов. — Топором, дубиной или там из пистоля, к примеру, — любой дурак может так человека кончить. Я не говорю уже о разных ядах и прочем, это для слабаков…

Он презрительно сплюнул на бетон, хотя это уж по всем понятиям было совсем западло.

— Есть настоящие убийцы, вот как я, а есть говнюки!

Он выпятил грудь, приосанился.

— Таких, как я, по пальцам пересчитать можно! Даже здесь, в «Огненном», я один на тысячу человек! Элита!.. — Блинов рассмеялся. — Тебе бы радоваться, Америкос, что с тобой такой человек дело иметь будет! Удавлю так, что в учебниках напишут! Трахею на узел завяжу! Даже вырву для верности, зубами выдеру к ёшкиной матери! Вот так!

Не переставая смеяться, он резко подался вперед, словно собираясь прыгнуть на Мигунова. Тот откинулся на стену, инстинктивно приподнял ногу, прижав колено к груди и выставив вперед напряженную ступню. При этом скособочился и упал на ледяной пол.

Блинов громко заржал.

— Не сразу, Америкос, не сразу! — приговаривал он, хлопая себя по ляжкам. — Не торопись! Я вот дождусь, когда ты спятишь со страху и недосыпу и сам еще меня попросишь, чтобы я тебя кончил без боли!..

В дверь туго ударила резиновая дубинка.

— Тихо! Отбой! Шконки опустить!

Блинов стрелой метнулся к своей шконке, отсоединил ее от стены, перевел в горизонтальное положение, демонстрируя рвение и уважение к режиму.

— А без боли никак не получится! — добавил он шепотом, укладываясь.

Тусклое освещение потускнело еще больше — переключили на ночной режим. Мигунов лег не раздеваясь. Молчали несколько минут, потом Блинов не выдержал, буркнул:

— Чего-то ты больно молчаливый сегодня, Америкос… Вести плохие с воли дошли? А? — Он приподнялся в кровати. — Я ж знаю, у тебя с журналисткой свиданка была сегодня. Из этой, как ее, со «Свободной Европы». Два дня ее мурыжили, не пускали, а сегодня вишь — пустили… Чего она сказала-то? Освободят тебя на этой неделе? Или наоборот — в расход пустят?.. А может, дома что не так? Жена за генерала вышла? Ребенок в наркоту ударился, а? Чего молчишь-то?

Мигунов стиснул зубы и прикрыл глаза. Он еще смеет лапать своими грязными клешнями его родных, этот подонок!.. Молчать. Молчать. Ни слова. Не думать. Не слушать.

— Так она тебя хоть утешила, журналистка эта? Небось засунула руку в штаны, погладила, потом оттаскала как следует, сил последних лишила?

Блинов тихо захихикал. Мигунов мял в пальцах одеяло, чтобы не вскочить, не ударить. Возможно, это последняя ночь, которую ему осталось провести в компании нелюдя. Надо терпеть,

— …Я тебе так скажу, Америкос: как бы там ни сложилось, ты руки на себя не накладывай. Удавки там, электричество всякое… Брось. Доверь это дело профессионалам. Я тебя обслужу по высшему классу, еще спасибо мне скажешь… Ну, подумаешь — жена, ребенок. У тебя пацан, да? Или девка? Сколько ей — восемнадцать уже исполнилось? Она самостоятельный человек, считай. Хочет — ширяется, хочет — дает кому попало, ты здесь ей уже не указ…

Блинов громко зевнул.

— Вот и рассуди, стоит из-за этого расстраиваться… или не стоит… Может, еще к хорошему человеку попадет… Вот, как я, например… Обслужу… на три пятнадцать… Ни одна вошь… Никто… Я сам…

Блинов пробормотал еще что-то и затих. Хотя это совсем не означало, что он уснул. Может, притаился, ждет, Мигунов тоже не шевелился, тоже ждал. В коридоре переговаривались охранники, снаружи доносился рокот дизель-генератора, в зарешеченное окно залетали яркие лучи прожекторов — это часовые на вышках «мониторят» территорию.

Сегодня он в самом деле встречался с журналисткой из «Свободной Европы». Двадцатипятилетняя девушка, высокая, длинноногая, с пачкой писем и ходатайств несколько дней атаковала начальника особорежимной колонии, чтобы взять у Мигунова короткое пятиминутное интервью. Зачем? В том-то и дело — зачем… В ее диктофоне имелся небольшой экран, меньше спичечного коробка. Обычный экран, как на всех цифровых диктофонах, где высвечивается таймер, время, уровень громкости и прочая ерунда. Но когда она поднесла диктофон к лицу Мигунова, он увидел там мелкий текст, наподобие SMS-сообщения. Охранник в это время стоял рядом, по правую руку от него, чуть впереди, и, наклонившись, увлеченно разглядывал плоскую бутылку виски, которую журналистка только что вручила ему в качестве презента. Мигунов поднял глаза и встретился с твердым пристальным взглядом девушки-ребенка (она в это время говорила что-то, задавала вопрос, наверное). Да, и потом она еще спросила:

— Вы все поняли? Может, мне повторить еще раз?

В смысле, хорошо ли ему видно и может ли он прочесть то, что написано на экране.

Мигунов пробормотал:

— Все нормально, я все понял.

Он придвинулся поближе к диктофону, читал текст и одновременно тоже говорил что-то, как бы отвечая на вопрос. Текст на экране постепенно перемещался вверх, снизу выплывали все новые и новые строчки. Он волновался, боялся что-то пропустить, что-то не так понять, забыть. К тому же надо было поддерживать видимость разговора, чтобы охранник ничего не заподозрил.

Пять минут пролетели быстро. Журналистка, он даже не запомнил, как ее зовут, убрала в сумку тетрадь и диктофон, в шутку пожаловалась охраннику, что ей не дали больше времени на интервью, а такое короткое не окупит и половины расходов на дорогу и прочее.