Нелепая смерть любимой девушки - Олег Овчинников

К сцене ее потянуло в конце концерта, как раз перед финальной песней про Буратино. «Пойду разглядывать солистов,»сказала она…

Скорее всего это был акт протеста какого-нибудь истого фаната против скоропостижного окончания концерта. Обычно на таких концертах не продают в буфете пиво в стеклянных бутылках. Это был необычный день. Тело, подброшенное в воздух имеет склонность лететь по параболе…

Что крепче, стекло или кость? Об этом знал еще Штирлиц.

Можно сказать, что она любила «Тайм-Аут» до самой смерти…

7. Она была очень аккуратной девочкой. Это то ее и погубило…

Она была очень аккуратной девочкой. Беспорядок в любом проявлении в ее комнате, в моих мыслях раздражал ее.

В тот день она решила вымыть окна…

Скользкий подоконник, двенадцатый этаж все это вы уже слышали…

Кто-нибудь из вас хотел бы умереть так банально?

Уверен, она тоже не хотела…

Может, дадим ей еще один шанс?

8. Она бы устояла на ногах, если бы не молния.

Непонятно откуда взявшаяся в этот безоблачный день шаровая молния беззвучно скользнула в оконный проем. Молния была слишком яркая, в воздухе слышалось потрескивание. Она инстинктивно отпрянула, ноги потеряли опору.

Она успела зацепиться пальцами левой руки за подоконник. Это нестабильное положение сохранялось недолго и стоило ей двух недавно наманикюренных ногтей.

Милиционер, проводивший задержние, не имел права стрелять на поражение. По крайней мере сразу. Первый выстрел был выпущен в воздух. Там в данный момент находилась она. Пуля тридцать второго калибра прочно засела в бедре.

Следующие четыре этажа почти без происшествий. Только небольшой клок волос на торцевой поверхности открытого окна.

Позвоночник сломался при ударе о перекладину для бельевых веревок на уровне второго этажа.

Земли коснулось уже мертвое тело.

Вы уже догадались, что прямо под окном проводились асфальтоукладочные работы?..

Кавычки закрылись медленно, с натужным скрипом…

9. То, что было между нами я называл любовью. Не знаю, любил ли я ее на самом деле. Или мне только очень хотелось любить ее. Или это из-за того, что мне очень шло любить ее. Я знаю только, что мне было хорошо рядом с ней. Иногда легко, иногда невыносимо, но, видимо, тоже по-своему хорошо. От нашего общения поочередно получали удовольствие то я, то мазохист, который живет внутри меня.

То, что было между нами она называла «грязными домогательствами», неизменно добавляя: «причем бесшансовыми.» Мне было очень приятно просто общаться с ней, бродить вечерами по темным московским улочкам и ярким освещенным проспектам, разговаривать. Не знаю, почему, но с приближением ночи у меня в голове возникал и все настойчивей утверждался образ кровати. Не знаю, почему, но у нее такого образа не возникало никогда. По крайней мере, когда я был рядом.

И лишнее слово, которое уже произнесено. И если бы я мог вернуться на двадцать секунд назад, я бы все-равно повторил то же самое, потому что она это действительно «все, что я хочу». И мне ужасно жаль, что это желание односторонне. И вертикальная морщинка, пересекающая лоб, и это неизменное:"Ты опять?", которое я слышал уже не знаю, сколько раз, но от которого меня коробит, как впервые. И я понимаю, что снова напряг ее. И угрызения совести по этому поводу. Ведь я, не задумываясь, отдал бы кусок жизни за право ее расслабить. Но некому отдать, некому…

Не знаю, что подвигнуло меня написать этот опус про «восемь смертей любимой девушки». Мысли не умещались в голове, рука тянулась к бумаге. Может быть, как всякий творческий акт, это было лишь «моментом сублимации». Только вот что я пытался сублимировать таким странным способом? Мое желание ее? Или, быть может, мое подсознательное желание ее убить? Хорошо, что подобное желание может возникнуть у меня только на подсознательном уровне. Несмотря на то, что сумка моя сегодня гораздо тяжелее, чем обычно. Тем более непонятно, зачем я сейчас принес ей эти листочки. Ей-то они зачем? Чувствую себя рядом с ней то ребенком, то придурком… Она читала молча, не слишком внимательно, по крайней мере внешне. Иногда останавливалась, видимо, с трудом разбирая мой почерк. В двух местах улыбнулась. Один раз посмотрела на меня. Несмотря на почерк, ей хватило десяти минут… Хочу ли я серьезного разговора? Да, я хочу серьезного разговора. О-кей! Да, разумеется, она прекрасно знает, как тонка граница между жизнью и смертью и как легко стать «нарушителем границы». И чтобы понять это ей не обязательно было полчаса расшифровывать мои каракули. И, конечно, прав Григорян, больше десяти лет повторяющий, что «мы живем для того, чтобы завтра сдохнуть». И, с учетом всего вышесказанного, разумеется совершенно глупым выглядит отказ от так называемых «радостей жизни» ради соблюдения непонятно кем придуманных и непонятно кому нужных морально-нравственых норм. Кстати, не знаю ли я, чем мораль отличается от нравственности? Не знаю. Впрочем, мы отвлеклись… И нет, она не собирается отказываться от этих «радостей», какими бы сомнительными они не казались. Все, что прикалывает, то и этично. Все равно на тот свет не возьмешь с собой справку о «примерном поведении». Но спать со мной она не будет…

Но разве это то, что я хочу сказать? Да разве я, черт возьми, знаю, что хочу сказать? И что я вообще могу сказать ей, чего она не слышала раньше десятки раз от тех, кто «домогался» ее до меня? Причем, скорее всего, более успешно «домогался». Ведь только я могу так… Пусть я запомнюсь ей, как самый нелепый из ее поклонников… И я понимаю, что это опять мазохист внутри меня решительно перехватил инициативу. Сколько раз я пытался убить его в себе… Ну ты еще поплачь, говорят, помогает. И ненужное веселье в ее глазах. И я знаю, что уже вот только за это выражение глаз я мог бы ее возненавидеть. Но не смогу. И заплакать я тоже не смогу. Пусть мне придется проглотить назад все слова, готовые сорваться с языка, но я не заплачу…

Комната плывет перед глазами, как если бы я всю ночь просидел за экраном монитора… Почему у меня такая тяжелая сумка сегодня? В ней четыре кармана, я часто путаюсь, куда что положил. Я открываю один карман, кладу туда свои листочки. Открываю другой, с трудом вынимаю большую коробку. Нервным движением дергаю стягивающую ее веревку. Капрон не рвется, на руке остается красная полоса. Странно, мне кажется, я не должен чувствовать физической боли. Не в такую минуту. И, забавно, именно сейчас я понимаю, что все-таки могу заплакать… Я стягиваю веревку через край коробки, проклиная собственную неловкость. Так я обычно открываю коробку с тортом. Но сегодня в ней не торт. Зачем я сегодня подошел к этому корейцу, стоявшему перед входом в «Тысячу мелочей»? Зачем купил у него набор самозатачивающихся столовых ножей за 149 тысяч? Зачем, ради Бога, я принес их сюда? И вообще, зачем столько вопросов?.. На них написано «самозатачивающиеся». На самом деле они тупеют чуть ли не быстрее, чем их хозяева. На них написано «из булатной стали». На самом деле они не выдерживают и первой попытки вскрыть ими консервную банку. И все-таки зачем я сейчас вынимаю из коробки третий слева нож, судя по инструкции, предназначенный для нарезки овощей? И мгновенно отрезвляющие, разом прерывающие хаос мыслей и сверхфазовое единство текста слова: