Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро - Эндрю О'Хоган

К моменту моего рождения в Авиморе — на кухне фермера-арендатора Пола Даффа — наша родословная была возмутительно безупречна, а счастливое будущее обеспечено. Мой первый хозяин имел на редкость богатое воображение и заразительную манеру добывать информацию и придумывать слова. Выдающийся троцкист, он был свиреп и горяч, ужасно обращался с деньгами и — темпераментный мистер Дафф родом из Авимора — имел чудесную матушку-сталинистку, с которой они порой спорили до хрипоты. Вообще-то она была героиней Красного Клайсайда, но при этом весьма и весьма элегантной старушкой. Родные называли ее Слонихой или Бочкой — уж очень падка она была на лимонные кексы, пропитанные мадерой, картофельные лепешки и булочки с изюмом. Миссис Дафф говорила поразительно сочным голосом и даже в преклонном возрасте половниками уминала ежевичный джем. Однако я ей благодарен: старушка души не чаяла в моем прапрадеде Физе и, по слухам, проложила его корзинку красным флагом в день убийства Троцкого на мексиканской вилле. Я не мог и мечтать, что когда-нибудь туда попаду, но позднее мы еще вернемся к этой истории. Даффы были моими первыми знакомыми людьми, и в нежном возрасте я, сдается, перенял многие их повадки: помню, как вечерами напролет Дафф и Бочка спорили, раздирая на цитаты мировую литературу, а над обеденным столом, грозя ликвидацией всему населению земного шара, подобно шрапнели под Ипром, свистали хлебные крошки. Я говорю «ликвидацией», потому что примерно так выражалась миссис Дафф. Она не выносила слова «смерть» и «умер» — следовательно, я тоже их не выношу.

Бочка прищуривала взбудораженные глазки, как будто намереваясь сказать что-нибудь неприличное, и говорила:

— Если со мной что-нибудь случится, страховой полис в буфете над чайником. Докатилась — страхую собственную жизнь! Но по нынешним временам иначе нельзя. С мистером Макивером, что за холмом жил, случилось несчастье — пришлось хоронить за счет прихода.

— С ним не несчастье случилось. Он умер, — заметил Пол.

— Не выражайся, — сказала миссис Дафф. — Ты напугал щенят: слышишь, как развылись? Они же каждое слово понимают.

У Даффов никогда не было денег, но бремя нищеты они несли с гордостью и благородством. Я не говорю, что выполз из канавы, но все-таки я рос и не в роскоши. Грязная кухня. Душная гостиная. Мой заводчик Пол был сложным человеком с любовью к виски и ранним европейским романам[4]. Работая в поле на тракторе, он читал какую-нибудь книжку, а на закате возвращался домой с красными щеками, готовый пить до умопомрачения. Его любимым актером был Кантинфлас. Живя в Глазго, Пол Дафф пересмотрел все старые социалистические фильмы с его участием.

Однако я отвлекся. (Впрочем, лирические отступления — еще одно собачье кредо.) Весной 1960 года Полу понадобились деньги, и он продал весь наш помет садовнику из Чарльстона (Восточный Суссекс, Фирл), который по выходным частенько выезжал в Шотландию за собаками и саженцами. То был не кто иной, как Уолтер Хиггенс, муж моей старой подруги миссис Хиггенс. В очередной раз прибыв в Шотландию за породистыми собаками, он нашел нас в Авиморе. Недалеко от этого местечка родился и мистер Грант — мы оба проскулили свои первые ноты в стране мошкары. Главной отличительной чертой мистера Хиггенса было умение слушать. Мы все — в большей или меньшей степени — умели говорить, а члены блумсберийского кружка в совершенстве овладели ремеслом бесконечного и темпераментного говорения — современной версией классической риторики. Чесать языком умеет каждый, а вот слушать — отнюдь не многие. Уолтер Хиггенс почти не говорил и всегда слушал: то была первая черта, которую я унаследовал от него за время длинной поездки через горы, долы и дымные графства.

Я сел и посмотрел на миссис Хиггенс. Склонил голову набок, как нравилось хозяевам, и меня сразу погладили по морде. Поджав губы, миссис Хиггенс попыталась вскрыть старую жестянку из-под чая.

— Миссис Гурдин утром сказала, что часто бывает в Европе и всегда покупает в Англии собак. В Калифорнии она находит им чудесных хозяев.

Она посмотрела на меня с нескрываемой жалостью к самой себе — такое выражение бывает у людей, которым собственная жизнь кажется скучной и серой по сравнению с чужими. Наконец она открыла жестянку и достала из нее старый ошейник: сразу запахло кожей, много часов мокшей под дождем.

— Уолтер раньше присматривал за собаками, — сказала миссис Хиггенс. — В Родмелле он выгуливал Линкера — это его ошейник. Не жди от нашей семьи большого наследства. Мистеру Гранту уже семьдесят пять. Мы не богачи. Но Вита подарила этот ошейник собачке миссис Вулф, а я дарю его тебе. — Она сузила ошейник и закрепила его на мне с торжественностью, какую британцы приберегают для сентиментальных моментов, а я порадовался, что унаследовал вместе с ошейником столь выдающуюся историю.

Глава вторая

Как сказал Оскар Уайльд, вся правда редко бывает чистой, но мой рассказ правдив почти до последнего слова. Миссис Гурдин повезла меня в Лондон, где мы переночевали в гостинице «Савой», а затем самолетом отправились в Лос-Анджелес. Вместе с группой других собак меня поместили в экзистенциальный вакуум под названием «грузовой отсек». Потом какое-то время продержали на карантине в новом здании неподалеку от Гриффит-парка, где до нас то и дело долетал трубный рев слонов. Много лет спустя, думая об этих днях, я вспоминал, как Зигмунд Фрейд по приезде в Лондон тосковал по своей любимой чау-чау Люн, которую держали в карантине на Лэдброук-гроув, пока его самого холили и лелеяли в Хэмпстеде. В лос-анджелесской тюрьме я мечтал о том, чтобы меня тоже кто-нибудь полюбил. Я ведь не лошадь: мне нравится иметь хозяина. Собака с хозяином — свободная собака. Я еще не знал имени своей будущей владелицы, но уже хотел, чтобы она меня полюбила.

— Мейсон, Томми! Посмотрите, какая лапочка. Вот бы такого домой! Пушистый белый комочек. Сэр, можно его купить?

— Сожалею, — ответил наш тюремщик. (Ошибки быть не могло: это он. Хруст гравия под ботинками, запах одеколона… Ботинки были суровые, одеколон — тоже.) Мы сидели в небольшом вольере на улице. — Эти собаки не на продажу. Они тут по особой причине. А зоопарк в той стороне.

— Разве в зоопарке можно кого-нибудь купить?

— Нет. А вам нужен зоомагазин? Это вон в той стороне, на бульваре Лос-Фелис.

Помимо выдающихся тюремных талантов, наш надзиратель обладал поразительной любовью к звездам и планетам, о которых без умолку разглагольствовал за кормежкой собак. В половине третьего ночи он заканчивал работу, отправлялся в обсерваторию Гриффита и засыпал там под бесконечное вращение космоса. Ему было двадцать шесть лет, он работал на неполную ставку и обладал редким чутьем ко всему, что видно и не видно невооруженному глазу. Особенно его манили холодные, далекие, недоступные звезды, и я с чистой совестью могу назвать его моим первым американским другом. Он ценил свое личное пространство и судил обо всех вещах по тому, насколько близко или далеко они от него. Для такого человека нет хобби лучше, чем животные и космос, ведь для людей с повышенной склонностью к одиночеству они не только отрадны, но и полезны. По большей части он рассказывал нам о животных-космонавтах — несчастных тварях, регулярно отправляемых в космос в рамках космических программ Советского Союза и США. Нашему надзирателю нравилось проводить время в размышлениях о легионах шимпанзе и макак, парящих по Солнечной системе ради удовлетворения человеческой жажды к познанию. Естественный патриотизм нашего тюремщика приводил к тому, что упор он делал на американцев: дело было как раз в те годы, и мы успели вдоволь наслушаться про Эйбл и мисс Бейкер, двух обезьянок, первых живых существ, которые отправились в космос и вернулись невредимыми, но ведь было и множество других: в рамках программы «Меркурий» все эти сэмы, хэмы, иносы и голиафы выстреливали в небо на «Литл Джо-2» — десятки животных против своей воли набирали высоту, выходили на суборбиту и навеки терялись в космосе.

Миссис Гурдин, Мария Гурдин — «Мадда»[5], или «Мад», как называли ее девочки, — проявила поистине имперское хладнокровие своих русских соотечественниц. Как Романовы в Екатеринбурге зашивали украшения в подкладки своих платьев — те драгоценности, что расстрельная команда потом впечатала пулями в их тела, — так и Мад упорно разыгрывала роль мученицы и жертвы собственного богатства, современной русской героини, корчащейся от боли в сиянии бриллиантов. Когда она ноябрьским утром приехала за нами в Гриффит-парк, на ней был ослепительный серый тюрбан и невероятно шаткие босоножки на высоком каблуке с открытым носом. Она была совершенно не похожа на женщину, заботившуюся о нас в Англии. В качестве дани уважения разрушительному действию материнства миссис Гурдин носила вопиюще яркий макияж. Несомненно, она была убеждена, что материнство — это огромная жертва, а макияж подчеркивает ее муки. Мадде было свойственно то, что Китс называл «негативной способностью»: в Англии она производила впечатление лощеной бизнес-леди в белых перчатках, а в Калифорнии разгуливала шаткой походкой по газону, изображая Джоан Кроуфорд после фиаско ее материнской карьеры. Помаду миссис Гурдин и общую разочарованность жизнью можно было учуять за пятьсот ярдов. Вскоре я самым непосредственным образом познакомился с глубиной гнева, крывшегося за ее эффектностью: в день, когда нас выпустили на свободу, она прикатила за нами в арендованном фургоне, распахнула задние двери и, сунув внутрь кипу документов, швырнула нас следом. Ах, какие мы страдалицы, право слово! Запрыгивая в фургон Мадды, я чувствовал себя Томом Джонсом, перескакивающим садовую ограду.