На планете снов - Александр Тесленко

Внезапно ощутил сильную боль в сердце и в то же время его опять удивило все вокруг — и лягушачий концерт, не утихающий под диваном, и холодное тельце шкрека на ладони, и выражение брезгливости на лице жены, и валяющийся на полу портфель…

Постепенно до его сознания дошло, что он спит и все это ему только снится.

«Снится… Да-да, именно так!»

Серпану хотелось закричать, чтобы поскорее проснуться, но голос отнялся, как это и бывает во сне.

Попытался открыть глаза, но тяжелые веки не слушались.

Наконец это ему удалось.

***

Ослепил солнечный свет, он лился сквозь большое окно, заполняя всю комнату. Василий Серпан осмотрелся.

Он был у себя дома на кровати рядом с женой. Она уже не спала, лежала неподвижно, открытыми глазами уставившись в одну точку. Ему стало не по себе, и он тихо спросил:

— Мария, ты не спишь?

— Не сплю… — еле слышно ответила,

— О чем-то думаешь?

— Думаю. — Жена повернулась лицом к нему.

— О чем же? — Обо всем и ни о чем… Ты вчера пришел такой усталый…

— Да, — улыбнулся в ответ Василий. — Едва долетел домой и все боялся портфель потерять. Трудно было дышать, и сердце болело. Вот и сейчас немного болит… Я влетел в нашу форточку и упал на ковер. Вон там, — показал взглядом.

— Ты совсем себя не бережешь.

Он вяло, иронически улыбнулся.

— С операцией все хорошо?

— Кажется… Я не все помню, — виновато поежился.

— Вчера как никогда устал… Но, кажется, все прошло как надо…

Жена громко вздохнула.

— Не надо, Машенька, я все понимаю, однако… — Серпан резко поднялся и сел в кровати. — Сегодня суббота? Или я ошибаюсь? — спросил нарочито весело.

За стеной в соседней комнате хрипло зазвучали позывные субботней радиопрограммы. Значит, проснулся сын. Вскоре послышался заразительный смех дочурки, а потом гортанные индейские крики обоих и веселая возня.

Василий встал с кровати, сымитировал утреннюю зарядку — сердце продолжало беспокоить, набросил на плечи пеструю рубашку, надел шорты.

Припомнилось, как во сне ехал в переполненном вагоне метро, как девчонка в брючках ловко отфутболила ему портфель… как потом ехал, прицепившись к вагону сзади, как летел домой…

«Сердце до сих пор болит. И во сне с трудом дышал. А сновидения настолько яркие, отчетливые… Страшно… Я не могу отличить сон от реальности… Это, скорей всего, от переутомления. Я просто выдохся. Но что поделаешь? Вчерашняя операция длилась восемь часов. Действительно, светя другим, сгораешь сам…»

— Вчера, я видела, в ящике была какая-то почта. Ты хотя бы оставлял ключ или запасной сделай. Когда ты на дежурстве, я даже газету не могу посмотреть.

Серпан ничего не ответил, молча спустился на первый этаж. Достал из почтового ящика «Вечерку» и письмо…

— От кого письмо? — спросила Мария, умываясь.

— От Маруси.

— Что пишет?

— Пишет… — Серпан медленно открывал конверт, пытаясь скрыть от жены, что все сильнее болит сердце.

— Пишет…

«Здравствуйте, Вася, Мария! У меня все благополучно. Как вы там поживаете, ничего о себе не пишете и сами не появляетесь. Купила я недавно двух козочек, пускай себе растут, все веселее будет. Часто вспоминаю Андрюшу, как он с утятами игрался. Приехали б хоть на денечек-другой. Как там меньшенькая, Ксеня? Хотела я к вам сама приехать, да не на кого хозяйство мое оставить. Теперь еще и козочки. И крыша прохудилась. Поеду — вдруг дождь. И сливы в этом году урожай, и вишни были хорошие, но уже сошли. А так у меня все по-старому. Может, приедете?

Целую, Маруся».

Мария вытиралась мохнатым в зеленую полосочку полотенцем. Василий знал, что она сейчас скажет, по крайней мере знал, о чем она думает. И неожиданно для самого себя вырвалось:

— Пожалуй, съезжу-ка я сегодня с Андрюшей? Завтра воскресенье и у меня нет дежурства…

Мария посмотрела на него растроганно:

— До чего это было бы хорошо… Ведь ты и сам понимаешь, как ей одной тяжело, как грустно…

Маруся — дочь покойной тети Ани. Осталась после смерти матери одна-одинешенька. В молодости не нашлось ей пары, после войны тяжело болела, а годы-то шли и шли. Отец с фронта не вернулся. Брат — на далекой комсомольской стройке. Пишет редко, и каждый раз с нового места. Женился уже, сын у него.

— Ты и вправду сможешь поехать?

— Да-а… — сказал он не очень уверенно, стараясь убедить самого себя в необходимости отправиться именно сегодня.

Путь был недальний, но не из легких — две пересадки, а в воскресные дни транспорт переполнен.

— Так я одеваю Андрея… Да?

— Одевай.

— Для него это такая радость. Помнишь, он с полгода про утят вспоминал.

Словно невидимая жестокая рука опять сжала сердце.

— Нужно отдохнуть, развеяться. Заодно помогу Марусе. Крышу подправлю. Устал я… Восемь часов не отходил от операционного стола, да и аппаратура барахлила у анестезиологов… Мальчонке одиннадцать лет, чуть старше нашего Андрея…

— Не говори мне… Больные дети, операции… Ужасно… Я ни за что не смогла бы работать хирургом…

В комнату вбежала пятилетняя Ксения в голубой ночной рубашечке:

— Ма! Па! Андрей меня ущипнул!

Из детской комнаты сквозь громкую музыку донесся голос сына:

— Ябеда! Ябеда! Я только шутя…

— Значит, я собираю Андрюшу… Как хорошо, что ты решил поехать. Я все хотела тебя попросить или сама… Давно нужно было кому-нибудь из нас выбраться к ней. Маруся такая добрая и… такая несчастная… Может, ты и Ксеню возьмешь?

— Машенька, две пересадки.

— Да-да… прости, я не подумала. Тебе тяжело.

«Может, позвонить в клинику? Как там мальчик? Но ведь я сделал все, что мог. Не нужно сейчас думать о работе. Классическая коарктация аорты. Все прошло нормально. Скоро отпуск. Поедем к морю, а там, глядишь, и в горы махнем. Нужно бросить курить!»

— Ну вот, с самого утра, натощак… — укоризненно сказала жена и отобрала сигарету.

***

…Воробей сидел на проводе у верхушки старого почерневшего, слегка покосившегося столба и внимательно слушал бодрые мелодии, исторгаемые мощным динамиком.

Эта картина бросилась в глаза Василию Серпану, когда они с Андрейкой сошли на своей остановке.

Автобус фыркнул два раза и двинулся в центр села, к своей конечной остановке. Ехал медленно, важно покачиваясь на ухабах. Улица была безлюдной. Глубокие колеи, выбитые колесами машин посреди дороги, делали горбатый вираж вокруг клуба.

— А у тети Маруси еще есть утята? — спросил сын, очевидно, вспомнив, что в прошлый приезд — это было три года назад — много играл с ними. Он даже хотел взять их с собою в Киев, со слезами на глазах уговаривал отца: «У Славика попугайчики живут в клетке, а у нас будут жить утятки…»

— Не знаю, сынок, но, думаю, и сейчас у нее водятся.

— Но уже не те, а другие. Правда?

— Правда.

Андрюша тогда знакомился с хозяйством тети Маруси с трепетным удивлением, будто неожиданно попал в настоящий зоопарк — куры с цыплятами, утки с утятами, собака, поросенок, индюк, большой полосатый кот…

«А слона у тебя нет?»

«Слона вот нет», — смеялась Маруся.

«А жалко», — серьезно огорчился Андрюшка…

Серпаны пошли напрямик, мимо клуба. Накануне ночью был дождь, под ногами чавкала грязь, на солнце блестели лужи.

Сердце никак не отпускало. «Да что ж это? Неужели всерьез? Нет, нет! Просто пора отдохнуть. Спокойнее! Глубже дышать! Какой вкусный здесь воздух…»

— Па, а почему тут мало людей?

— Это тебе не Крещатик. Здесь по улицам не гуляют. Узнаешь хату тети Маруси?

— Вон она…

— Правильно, сынок. Ты, оказывается, все помнишь.

Музыка за спиной резко оборвалась, и стало тихо- тихо, как-то нереально тихо. Где-то вдали лениво залаяла собака. И снова все замерло. Василий остановился и, понизив голос, предложил Андрюше «послушать тишину».

«Как на другой планете. Нет ни грохота машин, ни гомона людских голосов, тишь… и легкий, почти неощутимый ветерок… И все вокруг будто нарисованное… Но все же зря не позвонил я в клинику. Что это со мной?! Ведь всегда звоню, всегда узнаю, как там после операции… А сейчас — боялся, что не все в порядке? Да, именно так, и нечего лицемерить… Как болит сердце…»

Двор Маруси отгорожен от улицы кустами сирени и желтой акации, а от соседей — ничем, если не считать жиденького рядочка небольших камушков, выложенных по краю огорода.

Они вошли во двор, и старый Барсик, выскочив из своей стоящей у сарая будки, нехотя залаял. Цепь не пускала, и он достать Василия не мог, впрочем, старый пес не очень-то этого и хотел, а рычал и лаял просто так, для порядка.

— Ты что, не узнаешь меня, Барсик?

Пес вильнул хвостом, но лаять продолжал, пока Серпан не подошел совсем близко к нему и не погладил.

Барсик сразу умолк и вроде бы даже попытался улыбнуться, вежливо полуоскалив зубы.