Жизнь и смерть в благотворительной палате - Чарлз Буковски

- Ты, паразит, - заорал со своей кровати какой-то старик, - утихни, дай поспать.

- Извини, друг, - сказал я и потерял сознание.

Сестра была недовольна.

- Поганец, - сказала она, - говорила же тебе не вылезать из кровати. Устроили мне ночку, недоумки е...ные!

- Сиповка, - сообщил я ей, - тебе бы в тихуанском боделе работать.

Она подняла мою голову за волосы и отвесила мне тяжелую пощечину справа, затем слева.

- Извинись! - сказала она. - Извинись!

- Ты Флоренс Найтингейл, - сказал я, - я тебя люблю.

Она отпустила мою голову и вышла из комнаты. В этой даме были истовый дух и огонь; это мне нравилось. Я повернулся, попал в собственную кровь и намочил халат. Будет знать.

Флоренс Найтингейл вернулась с другой садисткой, они посадили меня на стули и повезли его к моей кровати через всю комнату.

- Сколько от вас, чертей, шума! - сказал старик. Он был прав.

Меня положили обратно на кровать, и Флоренс запахнула борт.

- Стервец, - сказал она, - лежи тихо, а не то изуродую.

- Отсоси, - сказал я, - отсоси и ступай.

Она нагнулась и посмотрела мне в лицо. У меня очень трагическое лицо. Некоторых женщин оно привлекает. Ее большие страстные глаза смотрели в мои. Я отодвинул простыню и задрал халат. Она плюнула мне в лицо, потом ушла...

Потом появилась старшая сестра.

- Мистер Буковски, - сказал она, - мы не можем перелить вам кровь. У вас пустой кредит в банке крови.

Она улыбнулась. Ее слова означали, что мне дадут умереть.

- Ладно, - сказал я.

- Хотите повидать священника?

- Для чего?

- В вашей карте написано, что вы католик.

- Это для простоты.

- То есть?

- Когда-то был католиком. Напишешь "неверующий" - начнут приставать с вопросами.

- По нашим данным, вы католик, мистер Буковски.

- Послушайте, мне тяжело говорить. Я умираю. Хорошо, хорошо, я католик, пусть будет по-вашему.

- Мы не можем перелить вам кровь, мистер Буковски.

- Вот что, мой отец служит в этом округе. Кажется, у них есть банк крови. Лос-анджелесский окружной музей. Мистер Генри Буковски. Терпеть меня не может.

- Мы постараемся выяснить.

Я лежал наверху, а внизу они занимались моими документами. Врач не приходил, пока на четвертый день они не выяснили, что отец, который меня не переносит, хороший работящий человек, у которого умирает сын, бездельник и пьяница, и что хороший человек был донором; тут они повесили бутылку и стали ее в меня вливать. Шесть литров крови и шесть литров глюкозы, без перерыва. Сестра уже не знала, куда воткнуть иглу.

Один раз я проснулся, а надо мной стоял священник.

- Отец, - сказал я, - уйдите, пожалуйста. Я и без этого умру.

- Ты гонишь меня, сын мой?

- Да, отец.

- Ты отрекся от веры?

- Да, я отрекся от веры.

- Однажды католик - навеки католик, сын мой.

- Это вздор, отец.

Старик сосед сказал:

- Отец, отец, я хочу поговорить с вами. Поговорите со мной.

Священник отправился к нему. Я дожидался смерти. Но вы отлично знаете, что я тогда не умер, а то бы вы этого сейчас не читали...

Меня перевели в комнату, где был один черный и один белый. Белому каждый день приносили розы. Он выращивал розы и продавал их цветочным магазинам. Непосредственно в эти дни он не выращивал роз. У черного что-то лопнуло внутри - как у меня. У белого было больное сердце, совсем больное сердце. Мы лежали, а белый говорил про разведение роз, и про высадку роз, и как бы ему хотелось сигарету, и как, ох елки, ему плохо без сигарет. Меня перестало рвать кровью. Теперь я только срал кровью. Кажется, я выкарабкивался. В меня как раз ушло пол-литра крови, и они вытащили иглу.

- Притащу тебе покурить, Гарри.

- Вот спасибо, Хэнк.

Я слез с кровати.

- Дай денег.

Гарри дал мне мелочь.

- Он помрет, если закурит, - сказал Чарли. Чарли был черный.

- Да брось, Чарли, от пары сигарет еще никому не было вреда.

Я вышел из комнаты и двинулся по коридору. В вестибюле столя автомат с сигаретами. Я купил пачку и отправился обратно. Потом Чарли, Гарри и я лежали и курили сигареты. Это было с утра. Около полудня зашел врач и наставил на Гарри машину. Машина отплевалась, пернули и зарычала.

- Курили, так? - спросил у Гарри варч.

- Да нет, доктор, честное слово, нет.

- Кто из вас купил ему сигареты?

Чарли смотрел в потолок. Я смотрел в потолок.

- Еще сигареты, и вы умрете, - сказал врач.

Потом он забрал свою машину и ушел. Как только он вышел, я достал пачку из-под подушки.

- Дай затянуться, - сказал Гарри.

- А что доктор сказал, слышал? - спросил Чарли.

- Да, - сказал я, выпуская тучу синего дыма, - что доктор скзаал, слышал? "Еще сигарета, и вы умрете".

- Лучше умереть счастливым, чем жить несчастным, - сказал Гарри.

- Не хочу быть причастен к твоей смерти, Гарри, - сказал я, - передаю сигареты Чарли, а он, если захочет, тебя угостит.

Я протянул сигареты Чарли, лежавшему между нами.

- Ну-ка, Чарли, давай сюда, - сказал Гарри.

Чарли вернул сигареты мне.

- Слушай, Хэнк, дай покурить.

- Нет, Гарри.

- Умоляю, друг, сделай одолжение, один разок, всего разок.

- О черт! - сказал я.

Я бросил ему всю пачку. Дрожащими пальцами он вытащил одну штуку.

- Спичек нет. Есть у кого-нибудь спички?

- О черт! - сказал я.

Я бросил ему спички...

Вошли и заправили в меня еще бутылку. Минут через десять появился отец. С ним была Вики, пьяная настолько, что едва держалась на ногах.

- Малыш! - сказала она. - Мой малыш!

Она налетела на кровать.

Я поглядел на отца.

- Кретин, - сказал я, - зачем ты сюда ее притащил, она же пьяная.

- Не желаешь меня видеть, так? Так, малыш?

- Я предостерегал тебя от связей с подобными женщинами.

- Да у нее нет ни гроша. Ты что же, паскуда, купил ей виски, напоил ее и притащил сюда?

- Я говорил тебе, Генри, что она тебе не пара. Я говорил тебе, что это дурная женщина.

- Разлюбил меня, малыш?

- Забирай ее отсюда... ЖИВО! - велел я старику.

- Нет, я хочу, чтобы ты видел, с кем ты связался.

- Я знаю, с кем я связался. Забирай ее отсюда, а не то, Бог свидетель, сейчас вытащу эту иглу и расквашу тебе рыло!

Старик увел ее. Я повалился на подушку.

- А личико ничего, - сказал Гарри.

- Ну да, - сказал я, - ну да.

Я перестал срать кровью и получил перечень вещенй, которые разрешалось есть. Мне сказали, что первая же рюмка отправит меня на тот свет. Еще мне объяснили, что надо делать операцию, а не то я умру. У нас вышел жуткий спор с врачихой-японкой насчет операции и смерти. Я сказал: "Никаких операций", и она удалилась, гневно тряся задом. Когда я выписывался, Гарри был еще жив и все нянчился со своими сигаретами.

Я шел по солнечной стороне - хотел проверить, как это будет. Было ничего. Мимо ехали машины. Тротуар был как тротуар. Я поразмышлял, сесть ли мне на городской автобус или позвонить кому-нибудь, чтобы меня забрали. Зашел позвонить в бар. Но сперва сел и покурил.

Подошел бармен, и я заказал бутылку пива.

- Как дела? - спросил он.

- Нормально, - сказал я. Он отошел. Я налил пиво в стакан, порассматривал его, потом выпил половину. Кто-то кинул монету в автомат, и сделалась музыка. Жизнь показалась чуть лучше. Я докончил стакан, налил другой и подулмал, стоит ли у меня теперь. Оглядел бар - женщин не было. Тогда я сделал другую неплохую вещь - взял стакан и выпил.

Чарльз Буковски

В тот день мы говорили о Джеймсе Тэербере

Перевод с английского Василия Голышева

То ли удача от меня отвернулась, то ли талант мой иссяк. Это, кажется, Хаксли или кто-то из его героев сказал в "Контрапункте": "В двадцать пять лет гением может быть каждый; в пятьдесят для этого надо потрудиться". Ну, мне было сорок девять, еще не пятьдесят - оставалось несколько месяцев. И с живописью у меня не клеилось. Недавно вышла книжечка стихов "Небо, самое большое спускалище"; четыре месяца назад я получил за нее около сотни долларов, а теперь она библиографическая редкость, стоит двадцать долларов у букинистов. У меня же и экземпляра не осталось. Друг украл, когда я был пьян. Друг?

Удача мне изменила. Меня знали Жене, Генри Миллер, Пикассо и прочие, и прочие, а я не мог устроиться даже судомоем. Попробовал в одном месте, но меня с бутылкой вытерпели только одну ночь. Одна из владелиц, большая толстая дама, возмутилась: "Да он не умеет мыть посуду!" Потом показала мне: сперва опускаешь посуду в одну половину раковины - там какая-то кислота, - а потом уже переносишь в другую, с мыльной водой. В ту же ночь меня уволили. Но я успел выпить две бутылки вина и съесть половину бараньей ноги, оставленной на столе.

В каком-то смысле ужасно - кончить свои дни нулем, но еще больнее то, что у меня была пятилетняя дочь в Сан-Франциско, единственный человек на свете, которого я любил, и она нуждалась во мне, нуждалась в туфлях и платьях, в пище, в любви, а письмах, в игрушках и, хотя бы изредка, в свиданиях со мной.

Мне пришлось поселиться у одного великого французского поэта, который жил теперь в Венисе, Калифорния, и этот поэт был двухснастным, то есть употреблял и мужчина, и женщин; и обратно. Человек он был симпатичный и блестящий, остроумный говорун. Он носил паричок, то и дело соскальзывающий, так что, пока он говорил с тобой, эта дрянь все время надо было поправлять. Он говорил на семи языках, но со мной вынужден был говорить по-английски. И на всех языках он говорил как на родном.