Исчезновение - Роберт Кормер

  - Кому-нибудь удавалось получить прямой ответ от Аделарда? - спросил отец, и, наверное, он сам не ожидал своего ответа на этот вопрос. - Так или иначе, с его слов, что, если он расскажет нам, что на самом деле произошло, нам просто больше не о чем будет говорить, кроме как о работе или учебе, и о чем-нибудь скучном.

  - Так он просто ни разу не признался в том, что он присел, чтобы скрыться от объектива, не так ли? - в моем голосе сквозил триумф.

  - Так оно и есть, Пол. Он лишь улыбнулся, когда мы спросили его об этом, и больше ничего, а затем он начал говорить о чем-то совсем другом…

  Какой-то момент мы сидели молча, каждый со своими мыслями о дяде Аделарде и о фотографии, я предполагаю.

  - Где он теперь, папа?

  - Кто знает?

  Отец отодвинул белую не глаженую занавеску и глянул в окно на трехэтажный дом, стоящий напротив нашего через Шестую Стрит. На бельевых веревках, растянутых между окнами наших двух домов, было развешано белье разных цветов, будто корабельные флаги, одни из них очень яркие и веселые, а другие - блеклые и грустные.

  И меня взволновала мысль о том, что мой дядя Аделард был где-то там, в большом мире, за пределами Френчтауна и Монумента.

  - Она возвращается, - объявил отец, войдя на кухню и принеся с собой облако целлулоидного аромата, и стукнул ложкой по кастрюле с готовым завтраком, стоящей на столе.

  Я подскочил на стуле, оторвавшись от последнего выпуска журнала «Крылья», с нетерпением ожидая подробностей.

   - Когда? - спросила мать, отвернувшись от стола, где она занималась моими сестрами-близнецами Ивоной и Иветтой, игравшими ножами, вилками и ложками.

  Она?

  - Вчера вечером, поздно как обычно, где-то за полночь в дверь Па постучали, - сказал он, качая головой в некотором отвращении. - Розана - это для Вас.

  Я понял, что мои уши дурачили меня. В них звучало: «Дядя Аделард возвратился…» - вместо того, что на самом деле сказал отец.

  - Бедная Розана, - сказала мать.

  Отец фыркнул и пошел к раковине, чтобы помыть руки.

  Я не видел тетю Розану, по крайней мере, лет пять, которые являются большим сроком, конечно, когда прожил целых тринадцать долгих бесконечных лет жизни, и, когда мне было восемь - я мог уже и забыть. И я уже почти забыл о ее существовании, сохранив в сознании лишь смутный образ красных губ, блестящих черных волос и одежды, которая искрилась и переливалась, когда она шла по улице. Всякий раз, когда кем-нибудь произносилось ее имя, наступала тишина, и все члены семьи начинали отворачивать друг от друга глаза. В отличие от нее дядя Аделард всегда был предметом любопытства, поводом для разных предположений и открытками, приходящими из мест таких, как Боаз, Айдахо, Биллинг, Монтана, Вакко или Техас. От тети Розаны никаких известий не бывало.

  Несколькими днями позже мать послала меня к дому моего дедушки с яблочным пирогом, который она испекла. Обжигаясь пирогом в руках, я неловко локтем постучал в дверь. Моментом позже я оказался дома у моей тети Розаны.

  Она стояла на кухне у окна. На ней была фиолетовая юбка и белая блузка. Ее черные, может быть, даже подкрашенные смолью волосы блестели при дневном солнечном свете, ее губы были все такими же пухлыми и красными, краснее даже, чем самый яркий макинтош. А глаза. Какие глаза. Их синева была даже не небесной, и не цвета китайского сервиза моей матери, который она доставала из шкафа только по праздникам. Это была синева на грани слез, и вместе с тем напоминающая отражение неба от озерной глади среди солнечных бликов на верхушках волн.

  Бывают моменты, от которых сердце замирает, дыхание останавливается, кровь в венах застывает, время теряет отсчет, а тело провисает между жизнью и смертью. И ты ждешь чего-то такого, что снова вернет тебя обратно в мир реалий, того, чем оказалось мое имя на ее устах:

  - Пол. Как ты вырос. Как я рада тебя видеть.

  Пирог уже был на столе. А я оказался в ее объятьях. Ее руки сжимали мои плечи, а аромат ее духов окружил нас обоих. Это был пряный, особый запах. Ее груди расплющились о мои плечи, и я не мог дышать. Кровь дико запульсировала в моем теле, и кожа покрылась прохладными пупырышками, а голова закружилась.

  - Дай, я посмотрю на тебя, - сказала она, оттолкнув меня от себя, но её руки все еще держали меня за плечи. Мы оба вращались по какому-то непонятному кругу. А мне почему-то не терпелось уйти, убежать, скрывать подальше от ее синих глаз, а также в один момент собрать все, что накопилось в моей памяти и сжечь дотла. А еще мне хотелось петь или писать стихи и прыгать от радости до потолка. Но стоя там, я ничего не делал. Я просто потерял голову.

  - Что случилось, Пол? Ты не рад увидеть меня, или тебе нечего сказать?

  Ее голос дразнил меня? Она наслаждалась своим умением овладеть мною? Я почувствовал, как переливаюсь перед нею всеми цветами радуги, как я неуклюж и смешен. Штаны туго обтянули мои тощие ягодицы, а из подмышек вниз по моим худощавым ребрам покатились струйки пота.

  Я лишился дара речи и просто глотал воздух, не зная, что делать со своими руками. А она смеялась своим замечательным смехом, звонким и вместе с тем немного хриплым, в то время как ее глаза безо всяких слов рассказали мне, что она поняла происходящее внутри меня, и что особенного вдруг возникло между нами.

  - Я никогда не забуду, как тебя, еще младенца качала на руках и целовала всего, с ног до головы, - наконец заговорила она. - А теперь ты - почти уже мужчина…

  Я почти рассыпался в экстазе посреди той кухне, на виду у дедушки и бабушки. Во мне все болело, чтобы не сказать ей, как я полюбил ее, раз и навсегда, что она самый красивый предмет, я который когда-либо видел, что она прекрасней, чем сама Мерль Оберон и Маргарет Салливан на экране «Плимута», что она красивей и соблазнительней любой из женщин из журналов «Аптеки Лакира», от которых я ни мог оторвать свои горячие глаза, когда мистер Лакир уходил куда-то в складские помещения.

  Мой дедушка вдруг громко раскашлялся, бабушка зашевелилась, и я это почувствовал. Им хотелось поскорей покончить с этой нашей с Розаной встречей.

  - Я так рад, что ты вернулась, - сумел произносить я, с трудом справляясь с ручкой двери. Вылетая из кухни, я захлопнул за собой дверь, бешеной чечеткой скатился по лестнице, пересек наискосок двор, проскочил через помидорные рассады дедушкиного огорода и дал деру по тротуару в конец Восьмой Стрит. Я бежал не чувствуя под собой ног, сердце изо всех сил молотилось о мои хилые ребра, в голове закишели безумные мысли и удивление тому, что со мной произошло. Я был безумно счастлив, и мне было как никогда грустно; мне было жарко, и, вместе с тем, по моей спине бегали холодные мурашки; сердцу не хватало места у меня в груди. Что это? Что? - я не находил этому подходящего названия. Кто-то окликнул меня, когда я пронесся мимо «Дондиер Мит-Маркета», и это мог быть Пит Лагниард, но я не остановился, и не смог бы, мой бег должен был быть вечным. Я бежал в одиночку и, вместе с тем, и нет, потому что тетя Розана бежала рядом со мной - с Полом… «Ты вырос…, не забуду, как целовала тебя… всего с ног до головы…»

  А когда наступила ночь, я ворочался в постели как маленький ребенок в экстазе воображения.

  - Что с тобой? - это был Арманд, мой старший брат, он окликнул меня с другой стороны кровати. Бернард, который был младше нас обоих, лежал между нами, и я был рад, что он крепко спал.

  - Ничего, - сказал я низким и приглушенным голосом, давясь от позора и вспоминая предупреждающий шепот Отца Бланчета, во время моей исповеди о таких методах.

  Еще бы, это грех, если причиной тому не любовь, но когда тебя растоптала ужасная тоска, которая затем превратилась в пытку, пусть даже в самую приятную, и все это заставило тебя бежать без остановки через весь город по его улицам без особой на то причины, лишило тебя аппетита и сна, когда одна лишь минута сделала тебя несчастным на все оставшееся время, из-за чего все твое тело начало петь словно скрипка, и из-за чего тебе просто хотелось плакать и кричать…

  - Спи, - холодно промолвил Арманд. Его голос оживал лишь в разговоре о бейсболе и о том, как поскорей окончить школу, чтобы начать работать на фабрике гребенок.

  Я лежал в постели, вслушиваясь в звуки, сопровождающие сон всех моих братьев и сестер. Наша спальня была достаточно большой, чтобы в ней разместились две кровати под прямым углом друг к другу. Я, Арманд и Бернард спали у двери на кухню, а наши сестры-близнецы, Ивона и Иветта, им было по одиннадцать, занимали кровать около окна. По ночам симфония сна всегда окружала меня со всех сторон: капли тающего льда среди кастрюль в кладовке, мягкое посапывание братьев и сестер, шевелящихся во сне, изредка что-нибудь бормочущих или даже их короткие вскрики, кроватка с нашей совсем маленькой сестричкой рядом с родителями в их спальне, которая иногда просыпалась и начинала хныкать. И я слышал, как мать мягко убаюкивала ее.