Новый Мир ( № 1 2012) - Новый Мир Новый Мир

Раз-два-три, раз-два-три играл оркестр, а день тогда был желтым, солнечным и осенним. И везде вокруг лежали эти листья, они пахли прошедшими уже дождями, скользили, прилипали к подошвам и поэтому танцевать, кружиться было неудобно. Егор танцевал с ней впервые и еще не знал, что зовут ее Татьяной. А когда узнал, то смеялся, острил, что, мол, в имени этом сходятся Европа с Азией, славянский “тать” и тюркская “джан”, и получается этакая “душа злодея”, ох, опасная вы женщина, роковая! И Татьяна смеялась, ей нравилось слушать его, нравилось слушать о себе, чувствовать себя и впрямь роковой. Оркестр играл, но они уже не слышали его, потому что во время любви становится слышно только себя одного.

И в тот же день, под эту звенящую внутри них музыку, они целовались на парковых скамейках, прижимались друг к другу все тесней, и, наконец, уже в сумерках Егор проник в нее, и так плотно, так ладно соединились их тела, изгиб в изгиб, словно и впрямь были они едины прежде, а сейчас слились вновь. И когда это закончилось, они лежали рядом, хоть уже и не так близко, и смотрели вверх, в небо, сквозь ветви, и прямо на них с дерева, кружась, упал последний листок.

В глубине души Егор верил, что все произошло не случайно: и эти тромбоны, гитары, и осень, и что листок падал не бесцельно, а с умыслом — коснуться их, дотянуться и завертеть. Кстати, листок этот Татьяна забрала себе и ведь сохранила, сберегла, спрятала на триста семнадцатой, что ли, странице, закрыла книгу, и листок исчез, затерялся среди бумажных листов. А на следующий день они снова встретились, целовались, гуляли, взявшись за руки, но Егор уже не шутил, только тихо улыбался своему счастью. И когда пошел дождь, они спрятались в каком-то подъезде, но по их рукам, по их губам уже текла вода, впитываясь в кожу и еще теснее соединяя их. Во всем этом было что-то древнее, неведомое, странное и сладкое и в то же время знакомое. Нос Егора словно узнавал запах ее плеч, язык помнил вкус ее слюны, все тело Егора пронизывало узнаванием, едва он касался ее, но думать о таком нельзя, только чувствовать, а думать невозможно, “impossible”, как говорила Татьяна, когда Егор смешил ее, — “ты просто невозможен!”, и все вокруг было невозможным, а особенно Егор с этим его счастьем.

А потом пришла зима и снег. И Егор стал больше спать, его все время клонило в сон, когда он глядел на то, как за окном вьется снежная пыль. Он засыпал, положив голову ей на живот, и даже так они сливались плотно и точно, как две фигуры тетриса. Но скоро абрис ее живота начал меняться, и голова Егора уже не держалась, скатывалась, кто-то настойчивый, настырный толкал его сквозь кожу, выпихивал с такого мягкого и теплого живота, отталкивал подальше от Татьяны. Кто-то под ее кожей лежал между ними, и опять не головой, а другой памятью, телом вспомнил, почувствовал Егор, что никогда уже не будут они с Татьяной так же плотно входить друг в друга, так же впитывать и смешивать свои соки. И тот, кто сейчас сидел внутри, был готов вскоре выйти наружу и встать между Егором и Татьяной, разделяя их, но при этом и не позволяя совсем разъединиться, как жесткая вагонная сцепка, не дающая вагонам соприкоснуться, но делающая из них поезд.

А за окном кружился снег, и сегодня звонила живая еще мама, все расспрашивала, как да что, а во дворе школьники в зимних куртках, будто звезды, оттого что куртки толстые и руки не опускаются. И вот этими руками, поправляя сползающие рюкзаки, еле шевеля замерзшими пальцами (ведь в варежках неудобно), они все стараются зачерпнуть горсть снега, смять ее в огрызок и этим огрызком шмякнуть в того, кто ближе. И проходит месяц, другой, третий, и все значительней возвышается живот, все дальше отодвигается Татьяна от Егора, меркнет в тени круглости и величия своего живота. И вот уже не снежинки, а бабочки и стрекозы кружат над подурневшей Татьяной и измотанным раздумьями Егором. И деревня, куда они приехали, чтобы последние недели и дни перед событием провести на свежем воздухе, совсем неказиста. Один домик, второй, третий, и все одинаковы, раз-два-три, раз-два-три. Мама Татьяны в таком домике и живет, а теперь и они с ней. И такая тоска, такая тоска, такая тоска. И старушка эта все метет, все чистит, все шкребет там чего-то, потому как гости дорогие, а может, просто живет так. И река, конечно, как без реки?

Татьяна стала ворочаться во сне, и Егор не мог уснуть, а долго лежал ночами: смотрел на тряпочный абажур на потолке, странно светящийся в лунном свете, и все нюхал, впитывал запах дома: запах старости, дыма, известки и кислой капусты. Он вдруг поймал себя на том, что вспоминает прошлое, вспоминает Татьяну так, будто она сейчас исчезла, а ведь она была здесь, вот же рядом лежит и дышит тяжело. И Егор от этих мыслей места себе не находит и не спит до самого утра.

А утром такое солнце! Роса крупными каплями, сосед дядя Витя на крыльце курит, дым от его папирос тяжелый, густой, и чуть только солнце, как птицы начинают выщелкивать, высвистывать, а пацаны местные на речку с удочками идут, зевают, и Егор тоже идет к речке. Речка бежит мимо Егора и все смывает, смывает с него мысли. Там же, на берегу, Егор обычно и засыпает наконец. Он спит, сидя на бревне, положив руки на колени и прижав их сверху подбородком. Егор спит спокойно, потому что вода на время уносит его раздумья, и снятся ему все больше лодочки — крутобокие, бедрастые. И снится ему, что спит он уже не на берегу, а на дне такой лодочки, а весла вывалились из уключин и плывут рядом, как две рыбы. Но солнечный луч скользит по его рубахе, по карманам, гладит по шее, трогает губы и, наконец, заглядывает под полуприкрытые веки, где в смятении движется туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда выпуклый зрачок. Егор просыпается, от неудобной позы болит шея, и правая рука висит обездвиженно, не хочет шевелиться, а тут же у самого берега качается на волнах лодочка. Веревка на корме оборвана, одно весло на дне валяется, а другого и нет вовсе. Маленькая такая. “Утлая”, — думает Егор, удивляясь про себя этому слову.

Егор подворачивает штаны, разувается и заходит в реку. Вода холодная, брр. Егор идет к лодочке и на вытянутой руке несет свои ботинки, словно брезгуя. Он хватает лодочку за веревку, но она, как чужая лошадь, взбрыкивает. Волны не хотят просто так отдать Егору свою добычу. Лодочка водит кормой из стороны в сторону, словно пытаясь вырваться, но Егор держит крепко. Наконец он разворачивает ее к себе боком и неуклюже, поднимая брызги, забирается внутрь. Лодочка раскачивается, нервно дрожит, но Егор уже в седле. Он поднимает весло и гребет к середине течения. Тяжело грести. Очень скоро между большим и указательным пальцем у него начинает саднить. Сухими ладонями Егор зачерпывает воду и умывается, а затем бросает весло на дно и ложится туда сам, повернувшись к небу лицом. Небо чистое, ни облачка, только белое пятно солнца, и странно, что от этого белого света Егор чернеет и сохнет.

Между тем река становится шире, течет мягче, сильнее. Изменились берега, деревья отошли от воды, уступив место кустарнику, ветви которого усеяны гнездами. Егор только сейчас понимает, что река унесла далеко от дома не только мысли, но и его самого, и начинает волноваться. Приподнявшись, он хватается за весло, разворачивается и некоторое время старается грести против течения, но вскоре понимает, что речка быстрее него. Тогда он с трудом причаливает к кустистому берегу, выбирается из лодки и бредет вдоль реки обратно к дому. Тропинки нет, а уходить далеко от воды Егор почему-то боится. Он идет, раздвигая натертыми ладонями ветви, обходя муравейники и заболоченные, заросшие камышом лужи. Там и тут из кустов вспархивают дикие голуби, протяжно гудят одинокие коровы, а однажды, оглушая Егора тяжелыми взмахами пыльных крыльев, взлетает фазан. Берег реки становится отвесным, крутым, и тропинка забирает вбок, все дальше от опасной кручи. Некоторое время еще можно отличить основную тропку от других, но со временем все они истончаются, расширяются, запутываются, то сливаются, то расходятся, закручивая Егора в танце, и Егор топчется, переступая с ноги на ногу в такт этому степному ритму.

Изредка до него долетают голоса, и Егор кидается в сторону, но голоса растворяются в степной траве, и приходится снова искать тропку. Скоро Егор начинает понимать, что голоса просто прыгают по речной воде, как запущенные умелой рукой плоские камушки, и в последнем отчаянном прыжке достигают его слуха. Но вот высокие и низкие тембры хора птиц сменились смычковыми — это сверчки заскрипели, и их пиццикато означает, что пришел вечер, но Егор все еще идет, уже ориентируясь на запах — ловя в воздухе запах дыма, потому что дым говорил бы о присутствии человека. Но дыма нет, и вместо него Егор вдыхает степную соленую пыль, тинистый запах редких луж, резкий аромат полыни, густой и плотный дух коровьих лепешек и внезапно обнаруживает, что запахи окончательно вытеснили прежние беспорядочные мысли и что от этого голова стала не пустой, но ясной. Оставшиеся мысли словно кристаллизовались, приобрели максимальную отчетливость, и теперь Егор мог бы с легкостью выбрать среди них ту, которая принесла бы покой и облегчение, но сейчас на это нет времени. Какое-то нечеловеческое уже, звериное, невесть откуда взявшееся чутье подсказывает ему, что ночевать в степи одному не просто страшно, но опасно.