Двадцать четыре - Роберт Курганов

– Ты что? – тонкогласно дрогнул Воронцов за спиною Бурдюка: раздерганный песней Первый запыхтел морозным жаром и заскользил по розовому снегу к подъему на ноги, отпихивая плечом руку Воронцова – сам встану, сам поднимусь!

– Что-о? Лежать! – Бурдюк выставил пистолет на вытянутую, как лучник с натянутой струной из высушенной звериной нервы: – Лежать! Да что лежать? Стрелять гниду!

Но дерзкий и неожиданно крепкий удар Воронцова – тихого скромняги Воронцова, выбрызгивая из дрожащих Бурдюковых губ слюни и кровь, отбросил того назад, отбросил расхриставшиеся неуместно руки, отбросил пистолет, авторитет, и длинный путь наверх, на который ушло столько сил, и зубов, и столько лет. Бурдюк свалился на лед, задрав ноги.

– Э-эх! Пошло-о! – зычно взвыл кто-то из оплывшего строя, и запасные, смешиваясь со штатными, ринулись безоружной толпой на безбожный караул. Месево настеночной драки разошлось стерво, радостно, вбивалось горячими кулаками в оскалившиеся лихие морды, и снег расхрустелся разухабисто и хрипло под напористыми ногами, и ветер зазвенел порывисто, подпевая жгучей морозной непогодицей. Эх! Давай еще!

Но песня закончилась. Разогревшийся народ обратился лицами к операторской, но оператор не мог включить заново: изможденный и избитый Дубининым, он лежал у двери, опершись о ее низинку затылком. Хоть и затылком – а не пущу! Дубинин поднял сбившуюся в снег шапку, сшиб прилипший к меху снег, надел ее на упрямую голову оператора – холодно же! и уселся рядом, утираясь мокрым рыжим рукавом.

– Становись! – выхрипнул он. Толпа, отряхиваясь и вправляя суставы, стеклась, каждый к своему ранжиру, выровнялась и натянулась в стройную линейку.

– Полковник Бурдюков! – неожиданно твердым горлом объявил Воронцов, растискивая удушливые плети мягкого шарфа у воротника. – За превышение служебных полномочий-т… приговаривается к выморозке на двадцать четыре.

– Ты… Ты-ы! – выдавил Бурдюк, от побоев все еще не в силах подняться, он лежал на снегу, сипло вздыбливаясь большим вздрагивающим телом в такт дыхания. – Воронцов! Ты у меня еще… Вы все! Вы все еще…

Бурдюка раздели в ноль, швырнули рядом часы с будильником, заведенным на двадцать четыре.

Воронцов снял свою шубейку, накинул на плечи Первого и дал знак Дубине. Тот сбросил и свою, устелив ее тропою в сторону двери в теплую подземку. Вступая в человеческое тепло неостывшей еще одежды, Первый двинулся через плац – дойдет ли жив? Мороз, он ведь не жара, он калит не до боли, а до смерти. Но строй караульных рассыпался, и каждый бросал бушлат под ноги Первому, выстилая и разглаживая теплый путь. Даже чуть живой оператор, шатаясь и постанывая, поддерживаемый Дубининым, снял свою телогрейку и утеплил ею дорогу уже у самой двери.

Здесь Первый замедлился и выдохнул команду, вложив в нее весь свой остаток. Тут же его слабнущего подхватили солдатские рук и, как крылья ангелов возносят праведников на небеса, внесли в тепло коридора.

Воронцов, не сразу разобравши того шепота, дошел-таки умом, обернулся к трясущемуся и синеющему на глазах Бурдюка и кликнул Дубинина:

– Это занесите, – ткнул он пальцем в сторону Бурдюкова и, видя удивление и несогласие на лице сержанта, уточнил: – Приказ Первого-т… «Мы – не они», говорит, «Убери это».

С тех пор «двадцать четыре» отменили. Но главное-то сошлось в другом – с той поры, глядя на Первого, узнали многие, что офицерство живо не властью, а честью. И не расскажут об этом учебники военного дела, тут человеком быть должно особенным. Как тот неизвестный, что пел свою хриплую песню. Спасибо ему.