Пусто: пусто - Анна Бабяшкина

Звонили из клуба «Табула Раса». Г-н Соловьев, гуляя там под утро, оставил в заведении свои мобильник, документы и ключи от автомобиля.

Когда Люсенька вернулась в прихожую, там уже красовался огромный дорожный чемодан.

— Ты куда-то уезжаешь? — робко поинтересовалась несостоявшаяся г-жа Соловьева у суженого, лихорадочно пытаясь сообразить, как вести себя в такой ситуации, дабы не выглядеть собственницей и истеричкой.

— Нет, это ты уезжаешь, — был ей ответ. И тут Лешу прорвало: — Ты сегодня же уезжаешь из моего дома! Я не хочу жить с тобой. Тебе на меня наплевать! Ты даже не сходишь с ума, когда меня в полшестого утра нет дома! Тебе даже в голову не приходит вытаскивать меня из пьяных компаний! — негодовал Соловьев. — У всех мужиков жены как жены — звонят, беспокоятся. За Васькой его Машка так вообще через всю Москву сама прискакала и волоком уволокла домой — любит ведь засранца. Мишкина Юлька каждые полчаса ему звонит и дает в трубку послушать, как она тарелки от злости бьет. Витькина Танька в форточку обручальное кольцо выбросила. А моей — хоть бы что! Дрыхнет себе как суслик. Тебе и без меня хорошо!

Наверное, в этот момент Люсеньке надо было разрыдаться, броситься Леше на шею и закричать:

— Мне без тебя плохо! Я без тебя не могу! Я всю ночь не спала, я все морги обзвонила!

А потом надо было бы отпрянуть, схватить какую-нибудь тряпку (погрязнее) и начать бегать за ним по квартире с грозными воплями:

— Ты у меня еще пошляешься! Ты у меня еще попьешь пива с друзьями! И никакого футбола по телевизору на месяц!

Но Люся повела себя как дура. Или как Лиля Брик. Кто знает, что происходило в этот момент в ее хорошенькой блондинистой головке? Только Люсенька, кротко и скупо заплакав, начала укладывать вещи, лопоча себе под нос что-то из Лермонтова. Кажется, про то, что некому руку подать.

Свои крохотные туфельки и ботиночки она уложила в чемодан последними. Может быть, она решила, что если реветь из-за каждого придурка, по пьянке забывающего документы в ночном клубе, то и слез никаких не хватит? А может быть, она боялась, что станет страшно некрасивой, если по ее щекам начнет стекать не смытая со вчерашнего вечера тушь, смешанная с горючими слезами? А может быть, она надеялась, что Соловьев не выдержит этого душераздирающего зрелища — бледная и тихая Люся у огромного чемодана, в котором один за другим исчезают ее милые изысканные предметы туалета? Но Соловьев выдержал. И даже помог стащить чемодан по лестнице к предусмотрительно вызванному им такси.

Напоследок он сказал как отрезал:

— Я так и знал, что тебе на меня наплевать. Сухарь. Ты даже не разревелась по-настоящему.

И захлопнул дверь автомобиля.

И тут уже Люся разревелась по-настоящему. Но было поздно.

Так красивая теория, созданная гениальной любовницей Маяковского и развитая ее талантливой последовательницей Люсей Можаевой, не выдержала испытания практикой. И кого в том винить? Люся предпочитала думать, что все дело в плебейском происхождении Соловьева, с молоком матери впитавшего сомнительную истину: «Бьет — значит любит». Но Люсенька бить никого не собиралась, а продолжала ждать Принца. И она бы его дождалась, если бы не ужасное воскресное утро, перевернувшее всю ее, да и не только ее, жизнь.

Люсенька часто вспоминала серый сентябрьский вечер, предшествовавший Этому невероятному событию. Казалось, сама погода предвещала беду. Дул сильный ветер, так что береза под окном стелилась почти до земли. Все небо оккупировала колония темных облаков цвета застиранных черничных пятен. Герань на книжной полке ежилась от холода — отопление еще не дали. «Рановато осень начинается», — подумала Люся, доставая из гардероба свою любимую курточку синего кашемира.

Почти всю вторую половину субботнего дня г-жа Можаева просидела в ОГИ, выпила, кажется, тонну кофе и набрала себе чтива на месяц вперед. Потом под выворачиваемым наизнанку порывами ветра зонтом добежала до своей красной «девятки» и помчалась домой.

Наконец она соорудила на журнальном столике перед постелью живописный натюрморт из чая с медом, лимона, бутербродов с колбасой и стопки свежекупленных книг. Вот теперь можно уютно устроиться и не вылезать из-под одеяла хоть до завтра. Что она и сделала. Читать Люсенька начала с толстенной книженции, озаглавленной «Мифы и предания народов мира». Многие из этих притч она знала с детства, но от того они не становились менее интересными. Даже больше: теперь, читая их взрослой, она как будто бы возвращалась в милое детство, когда она вот так же лежала (только с температурой) на постели, пила чай и листала книжки. Правда, тогда ощущение счастья казалось острее: и потому что не надо было идти в школу (радость-то какая!), и потому что время от времени подходила мама, заботливо трогала лоб рукой и говорила:

— Тебе бы поспать, деточка!

— Ну еще одну страничку, пожалуйста!

— Ну хорошо! Только выпей таблеточку. — И мама целовала дочку в лобик.

И Люся с готовностью глотала таблетку — в сущности, это была очень низкая плата за право не тащиться на уроки, а весь день проводить в других, невероятных мирах, созданных фантазией Астрид Линдгрен, Андерсена, Зои Воскресенской и Александра Дюма.

Теперь Люсенька жила одна, и по-матерински заботиться о ней было некому, кроме себя самой. Родители, выйдя на пенсию (г-жа Можаева была поздним и единственным их ребенком), переехали на дачу, оставив в полное распоряжение дочери двухкомнатную «хрущобу» у метро «Перово». В городе мать и отец появлялись редко, перед большими праздниками, чтобы сделать «столичные» покупки, посмотреть на иллюминацию и снова уехать к себе в тихий деревянный домик во Владимирской области.

Среди прочитанных Люсей накануне Этого ужасного воскресного утра историй был один миф, чтение которого она в последствии посчитала пророческим.

— Меня как будто небо предупреждало о том, что случится! — трагическим голосом уверяла она потом одну из подруг. — Я даже почему-то два раза его перечитала. Только тогда я, конечно, совсем не правильно его поняла.

Это был миф, рассказанный в «Пире» Платона. О том, что когда-то люди были трехполыми, четырехрукими, четырехногими и двуликими. Ну, то есть каждый тогдашний человек состоял как бы из двух сегодняшних людей, сросшихся животами, и с лицами, обращенными к спине. Гениталии также со стороны спины располагались. Соответственно, наблюдались полностью женские существа (ЖЖ), полностью мужские (ММ) и андрогины, соединяющие в себе мужское и женское начала (МЖ). Конечно, от такого физического устройства у них возникали определенные проблемы при ходьбе. Двигаться они могли либо туда, куда одна из половин прикажет, либо «колесом», наподобие нынешних циркачей и гимнастов. И были эти двулюди такими сильными, что сам Зевс начал бояться, что они доберутся до его Олимпа и сотворят над ним что-нибудь нехорошее. К тому же рабочей силы разросшемуся семейству древних богов стало не хватать — ведь эти двойственные люди должны были доставлять бессмертным жертвоприношения. Словом, боги поднапряглись и придумали, как решить обе проблемы разом: взять и поделить каждого человека на две части. Вот вам и удвоение трудовых резервов, и ослабление противника.

Сказано — сделано. Начали делить. Кого-то молнией почикали, а других резать по живому пришлось. Аполлон тут же раны залечивал, то бишь кожу с краев к животу стягивал и в пупок завязывал. Ну и лица к пупку со спины разворачивал — чтобы, значит, смотрели смертные на свои уродства и помнили, кто на земле хозяин.

Но неувязочка вышла. Хоть и боги за работу взялись, но и они всего предусмотреть не могут. Разъединенные половины тут же бросались в объятия друг другу, соединялись пупками и так и сидели обнявшись, страстно желая срастись. А по отдельности ничего делать не хотели, даже есть и пить. Не говоря уже о жертвоприношениях.

Так и умирали они от голода и бездействия, плача друг у друга на груди. Тогда начинающий селекционер Зевс разработал новый план: он придумал пересадить не только лицо, но и половые органы своих подопытных на сторону живота. И это сработало.

Во-первых, в результате этой несложной операции после тесных объятий М и Ж люди стали размножаться. И даже если обнимались М и М или Ж и Ж, то они получали удовлетворение от соития, после чего были способны передохнуть, съесть что-нибудь и принести жертву богам.

«Вот с каких давних пор свойственно людям любовное влечение друг к другу, которое, соединяя прежние половины, пытается сделать из двух одно и тем самым исцелить человеческую природу», — заканчивалось повествование.

Люсенька вздохнула и задумалась. Что-то в этом мифе показалось ей неправильным, по крайней мере, не таким, как помнилось с детства. Ну конечно! Может быть, из-за того что она читала тогда детский вариант легенды, а может быть, из-за того что книжка та была советская, не было в ней никаких трех полов! Не говорилось там ни о каких ММ и ЖЖ! Там были только МЖ, разделенные всемогущим Зевсом на мужчин и женщин и призванные теперь вечно искать друг друга по свету и радоваться встрече. Да! Этот же миф Люся читала где-то совсем недавно. Где же? Ах да, в книжке Пабло Коэльо «Одиннадцать минут». И там тоже не было никаких ЖЖ и ММ, а только нормальные МЖ. А Коэльо знает, что пишет, — небось не по советским учебникам учился. Какой ужас! Что за дурацкое издание ей подсунули? Если ему верить, то все эти ужасные гомосексуалисты и лесбиянки — не подлые извращенцы и саботажники размножения, а такие же несчастные и тоскующие по идеальной любви половинки? Бред, бред, бред… Как такое безобразие можно печатать в книжках? Противная и лживая притча. Если бы люди и правда искали свою одну-единственную половинку, а не женились на первом же более-менее подходящем экземпляре, то человечество давно бы вымерло! Попробуй тут найди среди шести миллиардов людей одного-единственного своего! Словом, надо эту глупую басню забыть. Люся так расстроилась, что даже дала себе зарок никогда не употреблять по отношению к своему будущему мужу (ведь должен же он когда-нибудь появиться) выражение «моя вторая половинка». С этими мыслями она и провалилась в сон. Сон приснился дурацкий.