Война за империю - Игорь Николаев

Против эсминца девять-десять бофайтеров. На каждом самолете по четыре двадцатимиллиметровые пушки и наверняка подвешено что-то потяжелее. Плюс тотальное преимущество в скорости и маневренности.

Значит, будет тяжко, жарко и больно.

Корабль разворачивался к родному берегу, пеня воду за кормой бешено вращающимися винтами, призывая помощь по радио. Стволы задрались в небо на максимальный угол возвышения, орудийные команды положили специальные ключи на головки снарядов, ожидая указаний — какую высоту подрыва устанавливать. На припавшего к зенитному директору офицера молились истовей, чем на распятие в церкви.

Первой атаковала 'анти-флак секция' бофайтеров, то есть группа, предназначенная для выбивания зенитных средств. Налетели на сходящихся курсах в пикировании под углом 45 градусов. И с минимальной паузой сразу за ними рванулись остальные, в 'звездной' атаке с разных направлений.

Будь эсминец по-настоящему большим кораблем солидного водоизмещения, хотя бы просто крейсером, бой затянулся бы надолго. Но водоизмещение в две тысячи тонн не оставляло особого резерва прочности и устойчивости. На подвеске у бофайтеров висели не бомбы и не торпеды, от которых можно и нужно спасаться маневром, а блоки по восемь стремительных пятидюймовых ракет HVAR. В каждой — взрывчатки как в шестидюймовом снаряде, от которого при случае не поздоровится и крейсеру, не то, что эсминцу. Итого, неполная сотня реактивных снарядов. И все они устремились к мишени, оставляя дымные следы, будто стрелы с привязанными пучками горящей пакли. Конечно, в цель суждено было попасть немногим, но и тех оказалось достаточно.

Вокруг разверзся ад. Горел металл, из многочисленных пробоин рвались столбы угольно-черных дымов. Корабль яростно отстреливался, ставя дымовую завесу, команды при орудийных установках знали свое дело. Стволы захлебывались бешеной стрельбой, ежесекундно выбрасывая в воздух многие килограммы стали и взрывчатки. Дымные очереди полосовали небо злобными плетьми, то и дело проходя в опасной близости от атакующих самолетов. Спитфайр, который вообще не участвовал в бою, получил снаряд в основание крыла и отвернул в сторону. Один из бофайтеров вышел из боя, сильно кренясь и дымя правым двигателем. Поврежденный самолет уцелел, но вкус к бою явно утратил.

И все же это был конец. Взрывы огненными когтями рвали сталь. Многочисленные осколки невидимыми веерами рассекали воздух и кромсали людскую плоть, как ампутационные ножи. Пунктиры трассирующих очередей кололи палубу, убивали моряков, крошили прожекторы и надстройки. Зажигательные снаряды прыгали в воздухе пылающими углями, поджигая все, что могло гореть. Огонь эсминца слабел буквально с каждой секундой.

На помощь спешил ближайший воздушный патруль немецких ВВС, но… если они окажутся достаточно близко, если прибудут достаточно быстро, если у них хватит сил, чтобы не только связать боем спитфайры, но и отогнать бофайтеров…

Осколок полоснул лейтенанта по скуле острейшей бритвой, царапнул кость. Кровь сразу и обильно хлынула на китель, боль полоснула по лицу. Офицер закрыл рану ладонью, чувствуя, как липкая жидкость горячими струйками течет меж пальцев. Остро и сильно воняло паленой синтетикой — в коммуникационных шахтах горела изоляция проводов.

Моряк случайно взглянул на русского наблюдателя, про которого напрочь забыл. Тот сидел в той же позе — прислонившись к переборке прямой спиной, крепко держась за сиденье обеими руками, планшет подтянут на ремне к самой груди, чтобы не болтался. И вновь лейтенанта поразил взгляд сухопутного 'гостя'. Темный бездонный взгляд оптического прибора, лишенного страха и вообще любых эмоций.

Вахтенный офицер хотел было выругаться, помянув русских варваров, у которых все не как у людей, но оставшиеся в строю 'бофы' пошли на новый заход, к ним присоединились спитфайры. И моряк вновь забыл о странном госте. Требовалось чудо, чтобы изувеченный корабль дотянул до прихода помощи, и это чудо можно было только создать своими руками.

Пожилой человек сидел на веранде и с легким прищуром смотрел на солнце. Желто-красный круг клонился к закату, солнечные лучи обрели особенный, неповторимый лимонный оттенок с розоватым отливом. Старик повернул голову, и лучик скользнул по морщинистому лицу, легко и тепло, словно котенок тронул мягкой лапкой.

— Хорошая осень в этом году, — буркнул себе под нос человек. — Долгая, теплая…

Тихо поскрипывало деревянное кресло-качалка, ветерок овевал прохладой открытую веранду, где сидел старик. Рядом с креслом стоял высокий круглый столик изящной работы, сильно разнящийся с прочей обстановкой — прочной и грубоватой. Пожилой человек вытянул руку, снял со столика полупустую стеклянную банку без наклеек и сделал глоток желтоватой жидкости. Характерный запах сообщил лучше всякой этикетки, что это совсем не лимонад. Как будто для того, чтобы развеять последние сомнения у возможного наблюдателя, хозяин банки пропел негромким, хрипловатым, но вполне приятным баритоном, слегка дирижируя сосудом в такт словам:

Генри Бичер совместно

С учителем школы воскресной

Дуют целебный напиток,

Пьют из бутылки простой;

Но можно, друзья, поклясться:

Нас провести не удастся,

Ибо в бутылке этой

Отнюдь не невинный настой!

Человек поставил банку обратно и неожиданно легко поднялся из кресла, подойдя к низкому, по пояс, ограждению веранды. Теперь его можно было рассмотреть внимательнее. Не слишком высокий, чуть ссутуленный, в простой клетчатой рубашке из грубой шерсти и таких же рабочих штанах на старых подтяжках, что, наверное, помнили еще времена 'сухого закона' и 'ревущих двадцатых'.

За его спиной стукнула дверь. На веранду шагнул другой человек, даже на беглый взгляд значительно моложе. Если старик будто сошел со страниц бытописания фермеров до начала Депрессии, то новый персонаж больше напоминал коммивояжера средней руки. Костюм, аккуратно повязанный галстук с медной заколкой, коричневые туфли. Все достаточно новое, недорогое и несущее чуть заметный отпечаток стремления владельца казаться состоятельнее и значимее, чем на самом деле.

— Тебе пора, — негромко сказал старик, не оборачиваясь, с искренней печалью. Помолчал и добавил — Сынок.

Молодой человек в костюме легко подошел к нему вплотную и положил руку на плечо. Слегка сжал длинными пальцами, куда более сильными, чем могло бы показаться по беглому взгляду.

— Да, отец. Пора, — в его голосе звучал та же печаль, разбавленная чувством необходимости.

— Плюнул бы ты на эти европы, Питер, — старик повернулся к нему, попутно взглянув на теряющиеся вдали вершины, окаймляющие округ Хот-Спрингс, что находится в штате Вайоминг. — Нет там ничего хорошего, уж я то знаю…

— Я помню, — улыбнулся молодой человек. — Мистер Даймант Шейн, доблестный ветеран Битвы Четырех, кавалер медали Британской империи за сражения девятнадцатого года.

Теперь, когда Питер Шейн улыбался, было видно, что он отнюдь не так юн, как могло показаться вначале. Короткие светлые волосы и гладкая кожа безмятежного лица создавали обманчивое впечатление, но глаза… Эти глаза определенно видели много, слишком много скверных вещей.

— Непоседа, — вздохнул старый Даймант и сел обратно в кресло-качалку. — Хлебнешь? — спросил он, указывая на банку, в которой еще оставалось изрядное количество доброго деревенского самогона.

Питер качнул головой, отказываясь, и присел прямо на перила ограды, поддернув брюки.

— Бросил бы это дело, — сказал Шейн-старший, снова тяжело вздыхая. — Бегать с пистолетиками и бороться с разными большевиками — это занятие для молодых и глупых. Тебе уже за тридцать, пора остепениться, сесть за начальственный стол и говорить 'да, сэр, я немедленно отдам соответствующий приказ, господин министр!'.

Шейн-младший не удержался от новой улыбки, настолько точно отец воспроизвел гнусавый акцент 'Большого медведя' Джефферсона, шерифа округа, неистового республиканца и непримиримого борца с самогоноварением.

— Отец, мы это обсуждали, — отозвался Питер. — Это моя работа, она мне нравится, я умею ее делать. И, кроме того… — он сделал паузу. — Ну, ты знаешь…

— Не доведут тебя до хорошего эти старые детские обиды и игры в месть, вот что, — буркнул старик и умолк, видя, как непроизвольно опустились в мрачной и злой гримасе уголки губ сына.

Даймант еще раз глотнул из банки.

— А тебя не доведет до добра привычка глушить 'чай' до ужина, — подколол в ответ сын.

— Я уже сорок лет пью по стаканчику перед завтраком, обедом и ужином, оттого здоров и переживу всех этих новомодных докторишек, — сварливо ответил Даймант и резко сменил тему разговора. — Тебе денег надо?

— Ты весь в Дедулю, — ответил Питер, качнув головой в непонятном жесте, то ли восхищаясь, то ли немного, самую малость, осуждая. — Завязывал бы с этим, прости Господи, бизнесом. Варить самогон бочками и давать деньги в рост — занятие для молодых, — Питер определенно решил вернуть отцу шпильку.