Впереди — Днепр! - Илья Маркин

Мрачный, с тяжелыми мыслями, вернулся он перед завтраком в хату и застал там поджидавшего его, как и всегда, веселого замполита.

— Ты что, не спал всю ночь? — спросил Лесовых, беззаботно улыбаясь.

— Да нет. Под утро только по ротам прошел, — стараясь рассеять дурное настроение, ответил Поветкин.

— Ну и как? Неприятное что-нибудь?

— Нет. Все в порядке, — с неожиданным вздохом сказал Поветкин.

— Что с тобой, Сергей Иванович? — всмотрелся Лесовых в его потемневшее лицо. — Ты взволнован чем-то, огорчен? Что, из дивизии что-нибудь или у нас?

— Не то и не другое, — избегая встречи с пытливыми глазами Лесовых, проговорил Поветкин. — Просто раздумался обо всем, и как-то стало не по себе.

— О положении полка?

— Конечно, о чем же другом.

«Вот как раз о другом-то я и хотел тебя спросить», — подумал Лесовых и, опустив голову, тихо сказал:

— Положение, конечно, у нас не легкое, но и не отчаянное. Собственно, самое страшное позади. Я как вспомню, что было на высотах под Белгородом, так изморозь по всему телу…

— Да, горячие были денечки, — согласился Поветкин.

— Что там горячие. Страшные! — воскликнул Лесовых. — Я тогда ничего не говорил тебе, а сейчас скажу. Только пойми правильно. Я верил в наших людей, крепко верил и знал, что никто не подведет. Но временами казалось, что люди не выдержат такого напряжения, надломятся — и катастрофа. Но все, все до единого выстояли, не сникли. И понимаешь, — порывисто схватил он и стиснул руку Поветкина, — я смотрю сейчас на каждого, кто уцелел, и вижу в них совсем не тех людей, какими представлял раньше. Понимаешь, — стихнув, задумчиво продолжал он, — я вроде знал в полку всех, вроде раскрыл и понял каждого солдата и офицера, но это было самообольщение. Понял-то людей по-настоящему я только вот тут, на этих холмах и высотах под шквалом огня и натиском фашистских танков.

— И знаешь, Сергей Иванович, — с еще большей горячностью продолжал Лесовых, — я тоже часто думаю о положении нашего полка, понимаю, как туго придется нам, если противник ударит, но после тех испытаний, что перенесли наши люди, я уверен: противник ничего не добьется, мы опять выстоим и победим!

— И я нисколько не сомневаюсь в людях — вновь почувствовав нараставшую тревогу, нетерпеливо перебил его Поветкин. — Однако на войне определяют успехи не только настроения и качества людей. Главное на войне — сила, материальная сила. Будь ты хоть самый сверхталантливый, сверхсмелый, свархбесстрашный человек, но если ты один, а против тебя два десятка, если ты только с автоматом, а против тебя танк, то ничто не спасет от гибели. Может, ты и немало сделаешь, но главного все равно не добьешься, не победишь врага. Оружие, оружие нужно нам и люди… А у нас на четыре километра фронта две пушчонки легонькие и шесть пулеметов.

— И оружие будет и люди — все будет! — воскликнул Лесовых.

— Я тоже так думаю. Но когда, когда, время-то мчится, и противник ждать не будет.

— А ты считаешь, что у немцев положение лучше нашего, думаешь, они меньше потеряли?

— Нет, не думаю.

— А я полагаю, что они вообще наступать не будут.

— Значит, война кончилась, и завтра по домам, по хатам?

— Завтра не завтра, но и не так долго осталось, — запальчиво ответил Лесовых и, приблизясь к Поветкину, раздельно, чеканя каждое слово, продолжил:

— О том, что война подходит к концу и фашисты явно выдохлись, говорят факты. Первое — это наше контрнаступление в прошлом году под Москвой. Немцы же Москву в бинокли видели и покатились назад. А почему? Да потому, что силенок не хватило! Второе — сражение у Волги. Двадцать две дивизии, триста тридцать тысяч человек немцы потеряли. Это же не капля в море, а громадина. Третье — наше зимнее наступление по всему фронту. От хорошей жизни, что ли, они, бросая технику, откатились на сотни километров. И четвертое — вот это их последнее наступление здесь, под Харьковом и Белгородом. Ну, захватили они Харьков, ворвались в Белгород, а дальше что? Остановились, примолкли. А почему? Да потому, что наступать нечем! Выдохлись, довоевались!

Склонив голову, Поветкин слушал Лесовых, отчетливо представляя все, что говорил тот, но никак не мог согласиться с тем, что немцы окончательно выдохлись и не смогут развернуть новое наступление. Слишком свежи были в памяти Поветкина все те события, которые развернулись на фронте в последние недели. Зимой, в разгар нашего наступления от Воронежа к Белгороду и Курску, ему и самому казалось, что война кончается, немцы ослабли, и наше наступление никогда не остановится, устремляясь все дальше и дальше на запад, к Днепру, на левобережье, к государственной границе и затем на территорию самой Германии. Но наши войска неожиданно остановились, и не только остановились, а, подойдя почти к самому Днепру, под вражеским натиском покатились назад, оставив даже такие крупные города, как Харьков и Белгород. Правда, на Северном Донце за Харьковом и севернее Белгорода продвижение гитлеровцев было задержано. Но по своему полку Поветкин хорошо знал, что эта остановка была вызвана не тем, что гитлеровцы окончательно выдохлись, а тем, что они натолкнулись на такое упорство советских войск, какого им, очевидно, никогда не приходилось встречать. По тому, что сейчас было перед полком, Поветкин знал, что силы у противника еще есть, и силы не малые. Даже простым наблюдением за минувшие дни на вражеских позициях было выявлено двадцать семь танков, три полных дивизиона артиллерии, шесть минометных батарей и не менее двух батальонов пехоты. К тому же, как сообщали из штаба дивизии, наша воздушная разведка непрерывно отмечает большие передвижения немецких войск и техники в ближних и дальних тылах. Все это отчетливо и ясно говорило за то, что противник не выдохся окончательно, что если он пока не наступает, то не потому, что сил нет, а всего вероятнее потому, что готовится к новому, более мощному и решительному удару.

Эти мысли Поветкин и высказал. Лесовых старательно, с вновь посуровевшим, окаменелым лицом выслушал все, долго молчал и вдруг, резко встав, подступил вплотную к Поветкину.

— Так почему же, почему не наступают они сейчас? — звонко выкрикнул он и, все более волнуясь, обвернулся к окну.

— Готовятся, очевидно, да погода не наступательная. Сегодня подмерзло, а что было вчера, позавчера? Грязь непролазная, танки и те утопают чуть не по башню, пригорка одолеть не могут.

— Значит, виноват генерал Погода. Так, что ли? — не глядя на Поветкина, язвительно бросил Лесовых.

— Без дождя и грибы не растут.

Подобное, знаешь ли, Геббельс твердит при всяких неудачах. Под Москвой их мороз разгромил, на Волге осень холодная, этой зимой снега непролазные, а теперь грязь, распутье остановило. Не мороз, не грязь, не снега, а мы, мы — советские люди и тогда их разгромили и теперь остановили! Вот в чем главное!

— Значит, ты отрицаешь влияние погоды на войну? — невольно впадая в задиристый тон Лесовых, с вызовом спросил Поветкин. — Значит, по-твоему, воевать все равно, что летом, что зимой, что в грязь, что в сухую погоду?

— Слушай, Сергей, — раскатисто засмеялся Лесовых, обнимая Поветкина, — что мы с тобой наскакиваем друг на друга. Не отрицаю я ничего, на своей шкуре испытал, что значит воевать в мороз и в слякоть. Но главное-то не в этом, не в погоде, а в людях, в тех, кто воюет. Если человек насмерть бьется за свободу свою, ему и ураган ветерком покажется.

— Прописные истины, дружок, — прервал Поветкин Лесовых. — Я говорю о том, что утверждать, будто противник выдохся и наступать больше не сможет, как утверждаешь ты, легкомысленно. Если хочешь, это — пагубный самообман.

— Но и считать, что они сильнее нас, тоже не менее пагубно, — без прежнего азарта возразил Лесовых.

— А я и не считаю. Я говорю, что сейчас перед нами у противника сил больше, чем у нас. И в этом вижу весьма серьезную опасность.

— Опасность не так велика, как тебе кажется. Пусть сунутся, — ответим достойно.

— А чем? Двумя пушчонками, шестью пулеметиками и тремя сотнями солдат, что у нас в полку осталось?

— Хотя бы и тремя сотнями, зато какими!

— Завидный у тебя характер: спокоен, невозмутим, и во всем полнейшая ясность. А меня вот гложут и гложут тревожные мысли, день и ночь гложут.

— А ты постарайся рассеяться, отвлечься хоть немного.

— Рад бы в рай, да грехи не пускают, — устало сказал Поветкин и опустил голову.

Лесовых смотрел на его подернутые сединой волосы, на худое, с болезненной желтизной лицо и решил, что наступил удобный момент для откровенного разговора, который он долго не решался начать.

— Сергей, — мягко и тихо спросил он, — ты получаешь письма?

— Письма? — рассеянно переспросил Поветкин и, тут же поняв смысл вопроса, внутренне ожесточился и, не глядя на Лесовых, отчужденно бросил: